Шрифт:
Не отвечая на заданные вопросы, мама вытягивает других мужиков и баб. И то один, то другой запевают частушки, а остальные подхватывают.
Народ всё очень смирный, а частушки — разудалые, в стиле «Провались земля и небо, мы на кочке проживем»:
Я отчаянный родился И отчаянный хожу. Если мне башку отрубят Я баранью привяжу. Эх, пить будем и плясать будем, А смерть придет — помирать будем. Эх, смерть пришла, Меня дома не нашла, Нашла в кабаке С четвертиночкой в руке. Мы по улице идем, Чо-нибудь да делаем: То оконницы ломаем, То за девкам бегаем.Поясню. В разных пермских говорах творительный множественного оформлялся по-разному, и всё не так, как в литературном языке. Бегали за девкамитолько в городах. На севере Пермской области бегали за девкимаили за девкама,у нас же, на юге области — бегали за девкам(впрочем, об этом я еще буду писать).
Конечно, больше всего частушек на празднике — про животворную силу любви:
Старуха старая-престарая, Ходила с батогом. Полюбила молодого И забегала бегом.Много частушек про милого(он же дроля)или про милую,она же матаня,она же шмарочка,она же милашка,она же ягодиночка,она же сухотиночкаи даже сербияночка(отголосок войны с турками за освобождение Болгарии и Сербии); капризная память сохранила только одну частушку про сербиянку, довольно странную:
Сербиянка шьет портянки В огороде, в борозде, Интересные портянки — Из одной выходят две.Были (правда, редко) и частушки про «вождей революции», чаще всего про Клима Ворошилова — общепризнанного эталона мужской красоты, чьи портреты висели во многих учреждениях;
У моёго-то милого, У моёго милого, Брови чёрны, глазки кари, Как у Ворошилова.Были, наконец, и шутливые экспромты «на злобу дня», например про моего дядю-гармониста:
Ты, Афоня, Афанас, Чо ты работаешь? Петух теленка обосрал, Наверно обтираешь.Об унылости русских песен не писал только ленивый — и иностранцы писали, и сами русские — и великие, и не очень. Ярче всего эту мысль выразил Пушкин:
Фигурно иль буквально: всей семьей. От ямщика до первого поэта. Мы все поем уныло.Так, да не совсем так, вернее — не всегда так: на празднике, особенно в частушках, царили шутка и веселое озорство.
Мы, ребятишки, сбившись на кровати или на печи, с интересом наблюдаем за взрослыми, слушаем песни, гармошку. И этот с детства впитанный наигрыш гармошки до сих пор трогает в моей душе какие-то струны.
Видел я в жизни много праздников, у разных народов. Пусть не погневаются на меня люди, влюбленные во всё русское: пляскам моих родичей далеко было до грациозности и отточенности движений в кавказских танцах, а пению — до торжественно-мрачноватой слаженности грузинского хорового пения. Но было главное — настоящее веселье, умение полностью расслабиться и набраться душевных сил для дальнейшей нелегкой жизни.
В наше время «стирания всех и всяческих граней» (между городом и деревней, трудом умственным и физическим, даже между мужчиной и женщиной) стирается и грань между работой и отдыхом. Раньше она была очень резкой. Праздник — это полное отрешение от всех дел и забот.
Вернемся к праздничному столу. Время от времени кто-нибудь из теток хватал со стола конфеты, куски шаньги, подбегал к нам, ребятишкам, совал в руку: «Ha-ко, Вовонька, милый сын!» — и снова нырял в общую сутолоку, выкрикивая частушки.
Жалко мне было на этих вечерах только гармониста, который, свесив голову на мехи, пиликал на гармошке и, казалось, совсем не участвовал в общем веселье, да моего папку, который как-то не умел в него включиться. Часто уходил к нам за занавеску. Прибегала мама: «Да ты чо, Зино? Пойдем плясать!» — «Иди, иди! Я с робетишками маленько побуду». — Может, уже чувствовал он близкую смерть?..
ЦЕРКОВЬ
Религия в жизни моих родичей, вчерашних крестьян, занимала скромное место. Воткинские монастыри (и женский, и мужской) большевики закрыли, из церквей действовала только одна, но и в нее мои родичи ходили редко. А для нас, детей, эти походы были почти так же мучительны, как походы в баню: вытаращив вначале глаза от великолепия и красоты убранства старой церкви, мы быстро уставали и просились домой. Мама молилась перед иконами дома, а мы, ребята, знали только «Отче наш».