Шрифт:
— Кто больше страдает от теперешних неурядиц, от дороговизны, от прекращения работ? Не они, а мы! В первую очередь мы, женщины! А когда они кричат о равенстве, о свободе, о братстве, эти эгоисты имеют в виду только самих себя! Даже тем, в ратуше, им нужны подданные хотя бы одного женского пола. А какое же может быть настоящее освобождение, когда половина рода человеческого останется угнетена, верно я говорю, гражданки?!
— Прошло то время, когда они нам кричали: «На кухню, бабы!», — это высказалась Аделаида.
Елизавета ее перебила:
— Если мы хотим заняться организацией отрядов для походных госпиталей или женских рот, готовых в минуту опасности строить баррикады и даже драться на них рядом с нашими братьями, — она опасалась как бы собрание не расплылось в чувствах, горячих, но не знающих берегов, — если мы хотим действовать, надо действовать заодно. Нам нужны комитеты в округах, нам нужны помещения для них. Гражданки, предлагаю обратиться к Коммуне — пусть мужчины попробуют нас не признать!
В ответ раздались рукоплескания и крики:
— Пусть только попробуют! Мы им покажем!
Тут опять закричала Аделаида:
— А вы знаете, кто сочинил воззвание «группы гражданок»? Это она. Это Элиза! У нее талант! Пусть теперь напишет обращение к Коммуне. Послезавтра вечером опять соберемся — обсудим. Довольно тебе двух дней?
Неделею раньше она бы ни за что не поверила, что способна столько говорить и писать. А двумя неделями раньше могла бы поверить, что просто забудет, как ненадолго согласилась поехать в Париж?! Но две недели прошли (всего две недели!), и теперь она искренне удивилась бы напоминанию, что было действительно так. Но никто ничего не напомнил, о ее намерениях мало кто знал, а кто знал, у того были свои дела, поважнее. Так же, впрочем, как у нее в эти дни, после того как воззвание «Группы гражданок» появилось на стенах парижских домов…
И вот уже снова все в сборе, на этот раз в мэрии округа Тампль. Елизавета зачитывает собственного сочинения «Обращение Центрального женского комитета к Исполнительной комиссии Совета Коммуны»:
— «Принимая во внимание, что все обязаны и имеют право сражаться за великое дело народа — за революцию… что в единении — сила… что в победе в этой борьбе, имеющей целью… полное социальное обновление… гражданки заинтересованы так же, как и граждане…
(Этот чеканный слог — из Устава Интернационала, она помнит его наизусть: „Принимая во внимание, что освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом…“)
— …что массовое убийство защитников Парижа… возмущает массу гражданок и побуждает их к мщению; что очень многие из них решили… сражаться и победить или умереть в бою…»
И парижским работницам этот слог пришелся по нраву, они дружно хлопают Елизавете и охотно ставят свои подписи под просьбой к Коммуне, — «во внимание» ко всему изложенному способствовать объединению гражданок Парижа.
Последней подписывается она сама.
Привычно начертав латинскими буквами; Elisabeth, рука вдруг останавливается в нерешительности. Написать Tomanowska — значит наглухо захлопнуть перед собой дверь в Россию. Никто из тех, перед кем эта дверь оставалась хотя бы вполовину отворена, не раскрывал публично своих имен, прибегая в случае надобности к псевдонимам: Бартенев — Нетов… Нико Николадзе — Никифор Г… Жаль, загодя не припасено у нее этакое лжеимя. Разумеется, можно бы подписать Ivanoff, или Petroff, или даже родовитым каким-нибудь — что тут мудрствовать лукаво, да в голове мелькнуло иное. То ли смуту парижскую чем-то сцепило с исторической русской Смутой, то ли убиенный младенец, полыхнув ужасом из-за открывшейся на миг занавески, напомнил неожиданно и все не давал позабыть окровавленный древний стоглавый Углич, только в голове отчего-то мелькнуло — лже-Дмитрий, — и потом уже следом: лже-Дмитриева, разве была минута задуматься над причиной, что заставила руку четко вывести подпись: Dmitrieff.
Так или иначе, но, едва оторвав перо от бумаги, она объявляет:
— Делегатки, поставившие свои подписи от вашего имени, передадут обращение в ратушу завтра же!
— Что будем делать дальше? — спрашивает своим громким голосом Аделаида, она уже освоилась с ролью председательницы. — Предлагайте, гражданки!
Предложение, не заставившее себя ждать, неожиданно для Елизаветы.
— Давайте споем! — молодой, звонкий голос. — Песню горячих голов. Например, Ca ira! [4]
4
«Пойдет, пойдет!» (франц.).
И тут же с задором выводит куплет:
На фонари аристократов, Их перевешать всех пора! Ah, cа ira, cа ira, cа ira!Елизавета подпевает довольно уверенно, как будто бы знает эту песню, да только откуда она ее может знать? Другое дело — зал, он уже подхватил и мелодию, и слова, зал поет и немного пританцовывает при этом свою кадриль, первую песню Великой революции, служившую ей гимном до появления «Марсельезы»: «Дело наладится, дело пойдет!»
И вдруг Лиза понимает, откуда, — и холодок пробегает у нее по спине. Да ведь эту песню напевала, сидя за шитьем, Вера Павловна в «Что делать?»!
Здесь, в восставшем Париже, она снова думает о Чернышевском. Какая цепочка связала парижский квартал Тампль на берегу Сены с далеким забайкальским поселком на берегу неведомой речки?!
…Мир деспотизма, умирай, Пусть равенства наступит рай! Ah, cа ira, cа ira!..