Рота поступила в мою команду. Получив сведения, что бунтовщики направились к селу Верхнечинскому, пошел следом и я. Мешкать было нельзя. Доносили, будто в Верхтечь собрались депутаты со всех волостей наших и из сибирских уездов, что челябинские бунтовщики прислали нашим помощь и что народу там более двадцати тысяч.

В трех верстах от Верхтечи мост через реку оказался разобран и меня встретила орава с винтовками. Пока шли разговоры, людей прибывало, а с боков нас обходили и объезжали особые колонны. Дерзости и ругательствам не было границ. Выстрел из винтовки — не знаю, в окружного начальника или в меня — послужил сигналом, а ответных два выстрела из пушки не много подействовали.

Раздумывать было некогда, я понимал свое положение и не мог показать даже тень нерешимости. И, скомандовав открыть огонь, стрельбой разогнал толпу…»

Рассказ бывшего исправника слушали, не перебивая, но, едва он умолк, Спешнев глухо спросил:

— Сколько вас было?

— Двести пятьдесят человек.

— Против двадцати тысяч?

— Думаю, против шести. Остальные, узнав о поражении, разбежались.

— Видно, не было у них атамана, — сказал Спешнев, поворотясь к Петрашевскому.

Под впечатлением слышанного тот молча теребил свою бороду и не ответил. Тогда Спешнев спросил:

— Как вы думаете, Черносвитов, а если б ваш отряд был разбит? Что тогда?

— Тогда все поднялось бы и дорога от Перми была бы занята. Все пришлые, что были в Верхтечи, разъехавшись по домам, возмутили бы народ, настроенный этому еще с прошлого года. Начиналось брожение и в курганском округе Сибири. А если бы взбунтовались, как в прошлом годе, уезды Камышловский и Ирбитский, то кто поручится за спокойствие горных заводов?! Да в Камышловском уезде два завода казенные, винокуренные, да два таких же в Тюменском, Тобольской губернии, населены каторжными — соседство ненадежное!

— Вот где должна начаться будущая революция России! — вдруг произнес Спешнев, откидываясь в своем кресле.

— Нет! Подобные действия неуместны! — прервал долгое свое молчание Петрашевский. — Не дикую массу надо вести за собой, а согласных людей — вести на преобразовательный труд!

Предваряя назревающий спор, Черносвитов извлек из кармана часы, хлопнул золотою крышкой:

— Скоро светать начнет, господа, пора ехать.

И подошел к Спешневу:

— Мне Михаил Васильевич сказал о догадке Достоевского и об вашей.

И взял его за руку и пожал ее.

Вышли они вместе.

Сани Черносвитова ждали у ворот.

— Вы где живете?

Узнав, что Спешневу в Кирочную, обрадовался:

— А мне в Захарьинскую, так нам одна дорога! Застоявшаяся лошадь рысцой затрусила в неверном сумеречном свете по пустым улицам. Не продолжая давешнего, заговорили все-таки про Сибирь, на этот раз Черносвитов сказал, что ссыльные все глупы, на той точке и остались, что были, а о фурьеризме и коммунизме не хотят даже слышать. Потом вдруг спросил:

— Какая, по-вашему, теперь самая необходимая реформа в России?

Спешнев прямо ответил:

— Крестьянская.

Черносвитов радостно закивал он, мол, тоже так думает.

На том распрощались.

А денька через три к Петрашевскому пришел Спешнева человек с запиской — приглашеньем немедля прийти.

Встретил его Спешнев в передней и сказал, что Черносвитов их ждет у себя для разговора. Оказалось, он приехал к Спешневу поутру, застал Тимковского, но пересидел его и принялся выхвалять Спешнева, как-де ему понравился, на что тот в свою очередь отвечал похвалой Черносвитову за его практичность и меткость взгляда. — Я увидел, он как будто поддался, — продолжал Спешнев уже по дороге, — и тогда уж и сам прикинулся, дескать, кое-что знаю. Он стал говорить, что нужна откровенность. А я ему напомнил его слова у тебя об осторожности, он согласился, но, говорит, надо же знать, с кем! Тут я и спросил, отчего же он сам ни слова не скажет? А он предложил послать за тобой — втроем, мол, как-то лучше беседуется.

Петрашевский слушал, хмурясь и не перебивая.

…Когда Спешнев за ним послал, Черносвитов сказал: «Да это невозможное дело, ведь и я бы знал что-нибудь». — «Так вы же и говорили про общество», — сказал Спешнев. «Это я так, по соображению… Ну да вы хоть намекните только где. Здесь или в Москве?»

— Я подумал сказать — здесь, — продолжал свой рассказ Спешнев, — так он моих знакомых почти всех видел. И сказал, что в Москве. Он удивился, говоря, что Москву тоже немного знает, а потом стал выспрашивать про план действий. Я ему: план зависит от случая, вот теперь на Волыни не очень смирно. И сам спрашиваю: а по-вашему, какой нужен план? Он было начал, что у него весь Урал под рукой, но вдруг замолк, у вас, говорит, тут как-то много народу, приезжайте-ка лучше ко мне… И уехал, не дожидаясь тебя.

— Разумеется, этот исправник знает крестьян, — проговорил Петрашевский.

Спешнев подхватил:

— Это тебе не разговоры с извозчиками.

— Но какова несуразица — обсуждать с ним все это?!

— У него там какой-то афронт — не с крестьянами, а с начальством. И он даже, ха-ха, переводит Фурье.

— Над извозчиками, впрочем, напрасно смеешься, не упускай случая — ни с извозчиком, ни с лодочником. Это же пришлые в город крестьяне! Меня, кстати, недавно свели с одним любопытным субъектом…