Обо всем этом я подробно рассказал адвокату. А он твердил одно и то же. Это все разговоры… Свидетели где? Где письменные доказательства?

В кабинете гестаповского комиссара письменных доказательств было изготовлено в избытке. Их печатала на машинке смазливая секретарша. Стопка росла с каждым допросом. Все окончательно раскрылось на заседании чрезвычайного суда. Я увидел, как ввели свидетеля Пауля Риделя. Я услышал, что показал на суде главный свидетель Пауль Ридель. Услышал, собственными своими ушами услышал. Неужели и этого мало? Он выдал нас, выдал всех. Председательствующий протянул одну из наших листовок и спросил его, их ли изготовляли подсудимые? Пусть посмотрит внимательно… И Пауль подошел поближе, он внимательно осмотрел листовку.

— Да, — подтвердил он.

— Читайте вслух, — приказал судья. У него были багровые, воспаленные веки и глаза попугая — с серой пленкой, злые, желтые, как янтарь.

И Пауль начал читать. Читал он как автомат, но в голосе чувствовалась затаенная дрожь. Два раза он судорожно глотнул. Он читал без всякого выражения, однотонно, запинаясь, точно школьник на уроке:

— «Всем миролюбивым гражданам… Чем скорее прекратится заведомо проигранная война, тем больше будет спасено человеческих жизней. Это преступная война. Надо положить конец безумию…»

— Довольно, — прервал его судья. — Государственная измена налицо. Кто из подсудимых причастен к изготовлению этих листовок? Обдумайте свой ответ. Так кто же?

Пауль поднял голову, посмотрел на знамя со свастикой, висевшее над судейским креслом, и выговорил шепотом, который, однако, был явственно слышен в пустом зале:

— Все.

— Все… — повторил судья и прикрыл глаза серой пленкой. — Хорошо. Можете идти, — благосклонно добавил он.

Все. Это означало смертную казнь для всех. Я сам это слышал, господин адвокат, смертную казнь, господин прокурор!

После этого в зал суда ввели Вальтера. У него было худое, бескровное, больничное лицо. Коротко остриженные полосы золотились. Я знал, что у него две огнестрельные раны. Он ковылял, опираясь на палку. Пауль остановился. И даже вежливо пропустил его. Я увидел, как он посторонился, и понял, что тут дело не в одной только вежливости. Вальтер не ускорил шаг и прошел мимо Пауля, как мимо тумбы. Тогда Пауль отвернулся и вышел, пошатываясь, как больной. А Вальтер, опираясь на палку, дотащился до судейского стола. Там он сделал над собой усилие и выпрямился. Казалось, он стоит совсем один в обширном зале суда, в который сквозь готические окна падает оранжевый вечерний свет. Но в зале затерялось еще около десятка человек — судьи в красных мантиях, стража, подсудимые и за столом, неподалеку от двери, гестаповский комиссар, закулисный режиссер этого спектакля.

Председательствующий некоторое время перелистывал заключение следственных органов. Стояла мертвая тишина. Затем он перегнулся через стол.

— Подсудимый Хайнике. У нас здесь записано ваше признание. Я приказал еще раз ввести вас и еще раз повторяю свой вопрос. Он имеет решающее значение для приговора. В период следствия вы упорно утаивали имена. Считаю долгом подчеркнуть, что чистосердечное признание пойдет вам только на пользу… Итак, кто, кроме вас, участвовал в заговоре?

Мутные глаза попугая смотрели на подсудимого, как на верную добычу — со скукой и равнодушием.

В зале опять некоторое время стояла мертвая тишина. Потом послышался негромкий голос Вальтера:

— Я все делал один. — И он повторил: — Совсем один.

Председательствующий резко повернулся и пошептался с другими судьями. Огненный солнечный блик внезапно упал на тяжелые складки его мантии. Затем он опять перегнулся через стол и сказал корректным тоном, почти не повышая голоса:

— Даю вам последнюю возможность: обдумайте хорошенько свой ответ. Ева Ланг — кстати, она ведь не арийка — печатала листовки? Да или нет?

Ответ прозвучал немедленно и очень четко:

— Она даже не знала о них.

Тут справа заорал обвинитель. На носу у него были очки, а остроконечный, типичный для нацистских оборотней, лысый череп побагровел от бешенства. Из всех выкриков я запомнил только один:

— Это низкая ложь! Наберитесь мужества и скажите правду! Вы ничтожество и трус — вот вы кто!

Вальтер повернулся в ту сторону, где красовался облаченный в пурпур обвинитель, долго смотрел на него и спокойно сказал:

— Я не был и не буду гестаповским прихвостнем.

За этим последовали смертные приговоры Еве, Вальтеру, Мюке, Пелле и мне.

Меня перевели в другую тюрьму, где я мерз круглые сутки. Самый страшный враг заключенного не голод, а холод. Я мерз целые месяцы, днем и ночью.

Но пока я дожидался своей участи, бомбежки в воздухе становились все сокрушительнее. Каждая ночь превращалась в кромешный ад. Последнее время бомбежки бывали и днем. Весь город после непрерывных налетов пылал. Чердаки проваливались в подвалы. Целые городские районы превращались в сплошные руины. Огонь пожирал жилые дома, церкви, дворцы и судебные учреждения. Однажды я узнал через кальфактора, что сгорели многие судебные дела. Я стал взволнованно допытываться, не попало ли и дело «Серебряной шестерки» в их число. Он обещал навести справки. Дежурный младший надзиратель время от времени наведывается в суд по делам. Он потихоньку помогает чем moжет, и готов осторожно порасспросить кое-кого из служащих при суде. Уже через несколько дней мне сообщили, что наши дела погибли вместе с приговорами. Я вздохнул свободнее. Что теперь с нами будет?