— Прежде чем выполнить твое повеление и возложить фимиам на алтарь, я хотел бы сказать несколько слов, о служитель Эла, — начал Иссахар; его голос звучал спокойно, но, казалось, замораживал кровь всех слушателей. — Прежде всего, я обращаюсь к тебе, Азиэль, и к тебе, женщина. — Он показал на Элиссу, которая успела встать и, вся дрожа, опиралась на своего отца. — Мой вещий сон сбылся.

Ты, Азиэль, свершил воистину тяжкий грех и понесешь заслуженную кару. И все же услышь послание милосердия: ты согрешил, понуждаемый любовью и состраданием, и посему твоя жизнь будет пощажена, но тебе суждено каяться до последних своих дней; в горьком отчаянии, в тоске необоримой приползешь ты обратно к стопам отринутого тобой Господа.

Ты, женщина, явила истинное благородство духа, вступила на путь праведный, однако же именно ты виновница столь великого греха. Посему твоей любви не будет дано принести никаких плодов, и отступничество твоего возлюбленного не спасет тебя от уготованной тебе судьбы. На этой грешной земле, о Саконова дочь, нет для тебя никакой надежды; обрати же свой взор горе: там, в мире ином, для тебя еще сохраняется надежда.

А вот стоит та, что предала нас. — Он устремил свой пылающий взгляд на Месу. — Жрица, ты не гнушалась никакими кознями, чтобы взойти на трон Баалтис; узнай же, какая тебе уготована участь: ты останешься в живых, будешь подметать хижины дикарей и рожать от них ублюдков.

Я читаю в твоей душе, жрец, — показал он на шадида. — Ты уже обдумываешь, как убить этого отступника, коего ты приветствуешь как своего преемника, ибо ты хочешь захватить его место. Но твоим замыслам не суждено сбыться: твое место — в брюхе шакала.

Попомните мои слова и вы, жрецы и жрицы Эла и Баалтис. Посмотрим, вознесете ли вы к небесам громкий триумфальный гимн, когда вы сами будете возложены на алтарь и спалены всепожирающим пламенем, и не сохранится от вас ничего, кроме грехов ваших, а им суждено жить вечно, ибо они бессмертны. О обитатели проклятого града, обратите свои взоры вон на те холмы и ответствуйте, что вы там зрите в свете умирающего дня? Море сверкающих копий, Не так ли? Их острия уже нацелены в сердца ваши, обитатели проклятого града, само название коего позабудется в веках; только башни и уцелеют от него, дабы удивлять и озадачивать людей еще не родившихся.

Я высказал все, что хотел, жрец, и теперь кладу свою жертву на твой алтарь.

Среди всеобщего смятения и страха Иссахар шагнул вперед, схватил древний образ Баалтис, плюнул на него и швырнул бесценное изваяние на алтарь, где оно разбилось на куски, тут же охваченное пламенем.

— Вот мое жертвоприношение! — воскликнул он. — Да примет его тот, коему я служу! А сейчас состоится другое жертвоприношение. Прощай же, сын мой Азиэль!

Несколько мгновений присутствующие в ужасе и растерянности смотрели на догорающие обломки священного образа. Затем с яростными криками и проклятиями жрецы и жрицы в едином порыве вскочили с камней, где они сидели, и набросились на Иссахара, который поджидал их со скрещенными на груди руками. Они били его своими жезлами из слоновой кости, раздирали ногтями и зубами, терзая, как собаки — горную лису, пока, опрокинув, не затоптали его насмерть.

Так принял свой мученический конец левит Иссахар; лучшей для себя смерти он, вероятно, не мог бы и пожелать.

Азиэль пробовал кинуться ему на помощь, но Метем и Сакон, зная, что его ожидает немедленная расправа, с большим трудом удержали его. Он все еще продолжал вырываться, когда Иссахар вытянулся и застыл, уже навсегда неподвижный. Солнце закатилось, быстро сгустились сумерки. Азиэль почувствовал, что силы его оставляют; сознание его помутилось, и он упал.

Ему казалось, будто он видит бесконечный кошмарный сон; среди множества хаотически сменяющих друг друга видений настойчиво повторялось одно: перед ним, как будто наяву, возлежал умирающий пророк, суровым голосом обличая того, кто отступился от бога своих предков и преклонил колени перед Баалом.

Очнулся он в незнакомой ему комнате. Была ночь, в мерцании светильников он увидел какого-то человека, который смешивал снадобье в стеклянном фиале. Так велика была его слабость, что он не сразу смог вспомнить имя этого человека.

— Метем, — наконец выговорил он. — Где я? Финикиец поднял на него глаза и с улыбкой сказал:

— В своем собственном доме, принц, во дворце шадида. Но вам не следует говорить, вы еще не оправились от болезни; выпейте вот это и поспите.

Приняв лекарство, Азиэль сразу же погрузился в крепкий сон. Когда он пробудился, в окне уже ярко сверкало солнце, озаряя своими лучами проницательное и доброе лицо Метема, который сидел на стуле и, подпирая подбородок ладонью, внимательно за ним наблюдал.

— Расскажи мне обо всем, что случилось, друг, — сказал Азиэль, — с тех пор как… — Он вздрогнул и замолчал.

— С тех пор как вы женились на госпоже Элиссе и этот фанатичный, хотя и достойный всяческого уважения глупец Иссахар обрел желанную ему награду?.. Хорошо, расскажу, но сперва подкрепитесь, — ответил Метем, протягивая ему блюдо с едой. — Вот уже три дня, — продолжал он, — как вы лежите в сильном жару; пользую вас я, а в свободное от религиозных дел время сюда заходит и ваша супруга, госпожа Элисса.