– Нет, у меня соседи хорошие...

– Ой, молчи! – недобрым шепотом воскликнул сын и стукнул по столу так, что кофе выплеснулся из чашек. – Я бесполезный кузнечик. Мне вчера любимая женщина сказала: «Ты все в мальчиках ходишь?» Любимая женщина – я ее прикончил десять лет назад, а она меня – сегодня.

– Тебе выпить надо, смягчиться... – Отец попытался придвинуть к нему полную рюмку, но сын отвел его руку.

– А мать? – продолжал он. – Ты спроси, когда я по-человечески с ней говорил? А ведь она поседела оттого, что видит мою никчемность, как я годами швыряюсь. Я ничего не замечаю, ничего! Вот недавно бабаня сказала о тебе: «Мосты он хотел сделать». А откуда она знает про мосты?

– Я... звоню иногда... – трудно проговорил отец, – когда мама в школе.

Наступила тягостная пауза.

– Везде, – тяжело сказал Илья, – во всем... половина жизни прожита... в мусоропровод!

– Ну, зачем ты так?! – горячо возразил отец. – Ты работаешь, ты журналист, в газете тебя ценят, товарищи тебя люб... – он не договорил, осекся, увидев, как округляются бешеные глаза сына.

– Ты?! – закричал Илья. – Ты мне это говоришь?! Ты – старый геолог, работяга? Всю жизнь в партиях, в поле, в горах, – рубашка в поту, впроголодь, всухомятку, сколько месторождений ты открыл!

Илья вскочил с табуретки, заметался по кухоньке.

– Ты же жалеешь меня, утешаешь! Не надо меня утешать!

Взгляд его упал на пиджак, лежащий в кресле.

– Пиджак замшевый себе купил, скотина! Он стоит дороже стиральной машины, которую давно надо бабане купить! Замшевый пиджак! Генеральный директор рубрики «О том, о сем!» У меня вся жизнь о том, о сем. – Он замолчал, опустился на табурет, бессмысленно уставился на тарелку с яичницей.

– Ешь, – сказал отец.

Илья, не слыша его, продолжал молча созерцать яичницу.

– А ты знаешь, – он усмехнулся, – Гошка сегодня вспомнил о моих статейках... А я и забыл, когда писал.

– А я помню! – оживился отец. – А как же, они все вырезаны, вон лежат у меня в тумбочке, в папке... Замечательно написано! – Он вскочил и, суетливо повторяя: «А как же, замечательно написано...», порылся в тумбочке и принес на кухню белую с синими тесемочками папку для бумаг. Сверху на ней крупными буквами отцовской рукой было написано: «Илюшины произведения».

– Произведения, едрена вошь! – Илья, угрюмо хмыкнув, развязал тесемочки, двумя пальцами перелистнул несколько пожелтевших уже газетных вырезок, и закрыл папку. – Фигня все это... – Но в груди его тоненько и жалостливо заныла светлая юность, которая была ведь, была, а куда сгинула – неизвестно.

– Может, в самом деле, к Егору пойти фельетоны писать? – задумчиво спросил он. – Мир эти фельетоны все равно не изменят.

– Вот это ты зря, – сказал отец твердо. – Людям необходимо знать, что зло наказывается. Ты находишься на службе знания людей. Вы, журналисты, – чернорабочие литературы. Конечно, собрания сочинений после вас не остается, но! – он поднял палец, – посвятить жизнь современникам, их боли и радости, их проблемам, быть барометром времени, событий... это...

– Ты мой хороший...

– Четверть пятого, – сказал отец. – Надо ложиться...

Он достал с антресолей небольшой ящик, ловко разложил его, получилась кровать.

– Видишь, – похвастался отец, – это я для тебя сделал давно, лет семь уж. Думал, вот Илья как-нибудь заночует у меня...

Он достал из шкафа свежие простыни, наволочку.

– В прачечную сдаю, – сказал он, – чисто стирают... Тебе два пледа хватит или одеяло достать?

– Дома мои, наверное, с ума сходят... – неожиданно сказал Илья.

– Как?! – отец выпрямился. – Они не знают, где ты?! Что ж ты делаешь, остолоп, ты в гроб их обеих загнать хочешь?! – отец покраснел от волнения, на лбу его выступили жилы.

– Звони сейчас же! Пусти, я сам позвоню!

Он бросился к телефону и, на секунду замерев над ним, решительно набрал номер.

– Валя, это я... – осевшим голосом торопливо сказал он. – Не волнуйтесь, он у меня.

В трубке обморочным голосом двадцатилетней давности клокотала Валя.

– Не волнуйся, Валюха... – повторил отец напряженно. – Все будет хорошо... Валюха...

Он положил трубку и оглянулся. Сына в комнате не было, он стоял в коридоре, в куртке и туфлях.

– Ты что, Илюша? – крикнул отец, оторопев от неожиданности, и растерянно оглянулся на разобранную кровать – та стояла в полной готовности принять в объятия неизвестного своего хозяина. – Я не пущу тебя.

– Семен Ильич, ты прости меня за все... – торжественно и серьезно проговорил Илья.

– Куда ты?!

– Идти надо.

– Дождь, ночь... Ты сумасшедший!

– Нет, – усмехнулся Илья, – я не сумасшедший. Это было бы слишком шикарно для меня – такое объяснение.

Проходя по двору, он услышал, как наверху открыли балконное окно, и отцовский голос позвал:

– Илья!

Он поднял голову вверх, в темноту.

– Слышишь, Илья, это ничего особенного. Не переживай, – сказал невидимый отец, – обыкновенный жареный петух.