— Верхом ездить умеешь?

Вот чего не мог, того не мог. Не было случая научиться.

— Жаль. А то мы бы с тобой по району верхом. Лучшего способа не вижу.

В редакцию с тех пор Леонид Сергеевич заходил частенько, неизменно приносил свои «статейки», ругал за агрономические ошибки, которые проскальзывали в газете. Собственно, ругал-то он не меня, а того, в чьей статье обнаруживалась ошибка. Но он ругал так, что рикошетом влетало и редактору, потому что редактор как-никак должен хотя бы элементарно разбираться в этих вопросах сам. Однажды, разохотясь, Леонид Сергеевич даже лекцию прочел по истории земледелия. Глаза он мне открыл тогда на многое.

Но в районном центре Ваганов бывал все-таки редко. Больше мотался по колхозам. Ездил он верхом на кургузой, но удивительно шустрой лошадке какой-то мышиной масти. Позднее лошадка у него что-то обезножела, и Леонид Сергеевич путешествовал пешком. Он неторопкой походкой шагал от деревни к деревне, по пути осматривал поля, беседуя со встречными. Агроному были рады везде, уважали его, советовались с ним.

…Весна в тот год капризничала — то лил дождь, то падал мокрый тяжелый снег, то поднимался несусветный ветер, который пронизывал насквозь. Техника за военные годы сильно поизносилась, а новую и не обещали. Пахали и сеяли на тракторах-колесниках, а на них уже и живого места не оставалось.

Надо бы такой трактор водрузить где-нибудь в поле на видном месте, как памятник: ставят же памятниками танки!

В первых числах мая, наконец, установилась солнечная теплая погода. Выйдешь на улицу и остановишься потрясенный. До чего же хорошо! Небо голубое-голубое и приветливо распахнутое во всю ширь. Воздух чистый, промытый дождями и напитанный терпким духмяным испарением земли. На деревьях трескались почки и крохотные, бледной зелени листочки высунули свои клювики. Молодая трава пробилась на буграх, а тут же рыжела прошлогодняя, пожухлая. Шло вечное и удивительно прекрасное обновление жизни.

Из области жали вовсю — сеять, сеять и сеять. Не терять ни часа, ни минуты.

В один из таких вот горячих деньков поехал я в Заварухино. Там тогда был колхоз «Красная звезда». Прибыл раненько утром и застал в правлении все начальство — и председателя, и бригадиров, и, к моей радости, Леонида Сергеевича. Курили самосад так, словно соревновались, кто больше надымит, даже нельзя было различать лица. Кто-то открыл окно, однако дым будто утрамбовался и никакими ухищрениями его теперь из кабинета не выкуришь.

Я присел рядом с Леонидом Сергеевичем. Прислушался, стараясь сразу же понять, о чем идет разговор. Но он брел, как лошадь без поводьев — неизвестно куда и когда свернет. Помянули какого-то Ваську Мельника, который спьяну забрел к соседке и та его отдубасила. Вспомнили, что на озимых гектара полтора за весну вымокло, следовало бы составить акт и их списать. Что-то нынче скворцы запоздали — может, холодное лето будет?

Председатель молчал, не руководил разговором, наверно, надеялся на главного агронома. Тогда Леонид Сергеевич сказал:

— Братцы, сводка у вас плохая.

Председатель кивнул головой, безропотно соглашаясь:

— Плохая.

Бригадир Иван Заварухин (их полдеревни было Заварухиных), одетый по-зимнему в шапке, усмехнулся в седые усы:

— Что проку в сводке? На нее где сядешь, там и слезешь.

— Нет, все-таки не торопитесь вы сеять, — гнул свое Ваганов, — ох, не торопитесь.

— Да куда же спешить, товарищ агроном? — это спросил кто-то из самого дымного угла.

— Смотрите, здесь редактор. За такие настроения в газете вас пропесочит. Ой, боюсь я за вас.

— Может, за себя, товарищ агроном? — это не унимался тот, в углу.

— И за себя тоже, — согласился Ваганов. — Только ведь наперед вам достанется на орехи, а мне остатки.

— Ты, Сергеич, не сумлевайся, — серьезно сказал Иван Заварухин. — Сеем мы не впервой, ты нас знаешь. Себе мы не враги, землю как-нибудь понимаем, все академии на ней прошли. Видел на бугре засеяли? Поспела земелька, а в березовых колках рановато. Там полетаю много. Верно, председатель?

Тот будто ото сна очнулся, с ходу подтвердил:

— Верна-а.

Вообще председатель здесь лицо безликое. А Заварухин — орешек. До войны сам был председателем. С войны вернулся, хотели избрать на прежний пост, наотрез отказался, остался бригадиром. Говорил, что бригадир ближе к земле, чем председатель. А за войну о земле до слез натосковался.

— Посеем сейчас, — продолжал бригадир, — полетай, чтоб его мыши съели, одолеет, все забьет. Малость подождем, дадим ему проклюнуться, башку начисто свернем и пшеничку посеем. А сводка что? Ею хлеб не вырастишь.