Не удалось создать условий и для организации эффективного взаимодействия с военно-морскими силами союзных держав, сосредоточенными в Средиземном море. После подписания 3(16) июля 1912 г. русско-французской морс кой конвенции{52} российский МГШ приступил к обмену информацией с морским генштабом Франции, в зону ответственности которой входило, по соглашению с англичанами, Средиземное море. Результатом совещаний светлейшего князя А.А. Ливена с его французским коллегой вице-адмиралом К. Обером стало взаимное признание необходимости заблаговременной подготовки к координации действий союзных флотов путем «непосредственных сношений» морских генеральных штабов, включая ежегодные встречи их начальников, систематический обмен сведениями и даже согласование оперативно-стратегических планов; механизм этих контактов регулировался специальным соглашением.

Тем не менее сотрудничество российских и французских морских генштабов, как и в целом подписание конвенции 1912 г., существенных результатов не принесли. Так, председатель Совета министров В.Н. Коковцов, ознакомившись с протоколом первого обмена «стратегическими взглядами», счел необходимым отметить, что «изложение это страдает в некоторых своих частях недостаточной определенностью и может при известных условиях дать повод к различному пониманию» {53} . Премьер находил желательным, чтобы «последующий обмен мыслей имел своим предметов более точное изложение как состоявшихся постановлений, так и последующего их развития». Однако и в дальнейшем прикладное «военное» значение этих контактов оставалось весьма ограниченным. Показательно, что во время посещения Франции группой морских офицеров во главе с вице-адмиралом А.И. Русиным [5] в июне 1914 г. «вопросов стратегического характера ни с той, ни с другой стороны почти не имелось; нас взаимно интересовали, главным образом, тактически-организационные принципы наших флотов и их технические особенности» {54} .

Правда, на состоявшемся в 1912 г. совещании начальников морских генеральных штабов французы взяли на себя обязательство в случае войны воспрепятствовать прорыву в Дарданеллы австрийских и итальянских морских сил. Однако, как было показано выше, на содержание нашего оперативного планирования на Черноморском театре обещания союзников сколь-нибудь существенного влияния не оказали. По существу, Черноморский флот, подобно Балтийскому, полагался лишь на собственные силы.

Оперативный план, подготовленный штабом морских сил Черного моря, не был утвержден морским министром, однако другого оперативного плана Генмор не разработал. В итоге к лету 1914 г. план применения Черноморского флота фактически не существовал, отсутствовали и единые взгляды на ведение войны на этом театре. Как следствие, флоту не были поставлены конкретные задачи на случай начала военных действий. «Это, с одной стороны, развязывало руки… Эбергарду, а с другой — характеризовало отсутствие вполне сложившихся идей в самом [Морском] генеральном штабе. Черноморскому флоту была поставлена условная задача и не дано определенного указания для составления плана кампании», — замечает по этому поводу выдающийся советский военно-морской историк и теоретик М.А. Петров{55}.

Итак, в ходе оперативного планирования на Черноморском театре в 1906-1914 гг. при сохранении неизменной цели действий, заключавшейся в завоевании и удержании господства на театре, способы ее достижения претерпели принципиальные изменения. В первые годы после окончания войны с Японией для обеспечения благоприятного оперативного режима предполагалось воспрепятствовать проникновению в Черное море неприятельского флота, будь то турецкого или коалиционного, путем захвата проливов или блокады Босфора. При этом наступательные действия в предпроливной зоне характеризовались Морским генеральным штабом (во всяком случае, влиятельной группой операторов — сторонников «похода на Константинополь» — М.И. Каськовым, Е.Н. Квашниным-Самариным, А.В. Немитцем и др.) как «главная» и «единственная» операция и «природная задача» Черноморского флота. В последние же предвоенные годы изменение соотношения морских сил не в пользу России привело к преобладанию точки зрения о «недействительности операции закупорки Босфора»{56}. В результате, как писал А.Н. Щеглов, «ясная историческая цель начала все более тускнеть и наконец вовсе поблекла»{57}. Суть замысла «плана операций» эволюционировала от стремления упредить флот противника, то есть пресечь его вход в Черное море, к идее нанесения неприятелю поражения в эскадренном сражении на позиции вблизи Севастополя.

Отметим, что наши выводы вполне корреспондируются с периодизацией предвоенной «политики России в проливах», предложенной профессором К.Ф. Шацилло. Последний выделяет три «ясно заметных этапа» российской политики в «Босфорском вопросе». Первый этап (конец 1907 г. — весна 1909 г.) характеризовался активизацией политики Санкт-Петербурга, обусловленной главным образом соглашением с Англией, заключенным летом 1907 г. Основным содержанием второго этапа (апрель 1909 г. — конец 1911 г.) стал отказ от активной политики в Балканском регионе. Наконец, на третьем этапе обозначилась тенденция возвращения к силовой политике в отношении Турции, однако изменение режима проливов откладывалось на сравнительно отдаленное будущее (1917-1919 гг.) и мыслилось уже не как военное или политическое единоборство с Османской империей, а как один из актов общеевропейской войны{58}.

Безусловным положительным достижением российского Морского ведомства следует полагать почти ежегодную корректировку планов применения флота с учетом изменений военно-политической обстановки в регионе, что придавало оперативному планированию известную гибкость. Серьезнейшим же недостатком в деятельности Морского генерального штаба стало отсутствие к началу военных действий утвержденного оперативного плана Черноморского флота, что поставило его командование в весьма затруднительное положение.

Особого внимания заслуживают последствия снятия с повестки дня вопроса о проведении десантной операции в районе Босфора, которое было, по существу, окончательно оформлено решением особого совещания, созванного по инициативе министра иностранных дел 8 (21) февраля 1914 г.{59}. На наш взгляд, «сухой остаток» состоявшихся на совещании прений аккумулирован в словах помощника начальника Морского генерального штаба капитана I ранга Д.В. Ненюкова: «Самая возможность десантной операции отпадает, пока наши морские силы не приобретут перевеса».

Оставив в стороне общеполитические, культурно-религиозные и иные аспекты проблемы «возвращения креста на Святую Софию», отметим важное обстоятельство военно-экономического характера. Отказ от планов овладения проливами в случае войны с Турцией неизбежно вел к прекращению российских экономических перевозок через Босфор и Дарданеллы, которые имели колоссальное хозяйственное значение. Накануне войны через Черное и Азовское моря осуществлялось 44,1% внешнеэкономического оборота страны, причем особенно велика была роль южных морей в российском экспорте, так как именно причерноморские губернии являлись основными производителями зерна и муки — главной экспортной статьи. Не следует приуменьшать роль этого торгового пути и для российской добывающей промышленности — Донецкого каменноугольного бассейна, Кавказского нефтепромышленного и рудоносного районов{60}. Достаточно сказать, что в 1913 г. через порты Черного и Азовского морей было вывезено товаров на 630,4 млн. руб., что составило 56,5% российского экспорта{61}. Зависимость экономики России от бесперебойного мореплавания через Босфор и Дарданеллы была наглядно продемонстрирована во время итало-турецкой войны 1911-1912 гг. и Балканских войн 1912-1913 гг., когда проливы временно закрывались Портой. Это, как выразился капитан I ранга А.Н. Щеглов, состоявший в то время морским агентом в Турции, «подняло вопль по всей России»{62}. По подсчетам российского Министерства финансов, паралич хлебной торговли наносил стране ежемесячные убытки в размере около 30 млн. руб.{63}.