С минуту длилось молчание, затем младший проговорил с глубоким вздохом:

— Увы!

— Чего же ты охаешь? — спросил лысый.

— Мне тяжело, что я должен вести такую жизнь и унижаться до такого общества.

И он принялся утирать глаза какой-то тряпицей.

— Чем тебе не нравится наше общество? — резко и сердито спросил лысый.

— Да оно вполне хорошо для меня. Лучшего я не заслужил. Но кто меня довёл до такого падения, когда я стоял так высоко? Я сам. Я не виню вас ни в чём, джентльмены, — нет, нет, я никого не виню ни в чём. Я один во всём виноват. Пусть холодный свет карает меня, пусть судьба преследует меня попрежнему, лишает меня всего — друзей, богатства, почестей, — одно я знаю: где-нибудь найдётся для меня могила, этого люди у меня не отнимут. В один прекрасный день я лягу в эту могилу и всё забуду, и моё бедное разбитое сердце успокоится навсегда.

Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.

— Чёрт побери твоё бедное разбитое сердце! Что ты с ним носишься перед нами? Мы-то тут при чём? — проговорил лысый.

— Вы здесь ровно не при чём. Я и не обвиняю вас, уважаемые джентльмены. Я сам себя довёл до этого, я сам виноват, что упал так низко. По справедливости, я должен страдать, я и не ропщу.

— Откуда упал? С чего упал?

— Ах, вы ведь не поверите мне, свет никогда не верит… оставьте меня. Вам это всё равно. Тайна моего рождения…

— Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…

— Джентльмены, — торжественно сказал младший, — я хочу открыться перед вами. Я чувствую, что могу вам довериться. Я по рождению — герцог!

Джим вытаращил глаза от изумления. Я тоже. Но лысый спокойно заметил:

— Вздор какой! Что болтать пустяки!

— Нет, это истинная правда! Мой прадед, старший сын герцога Сомерсетского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать свежим воздухом свободы. Он женился здесь и умер, оставив сына. В то же время умер в Англии его собственный отец, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а настоящий, законный наследник остался неизвестным, и вот я — потомок непризнанного герцога по прямой линии, я по праву настоящий герцог Сомерсетский! Я нищий, изгнанник, лишённый высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, с истерзанной душой, унизившийся до общества каких-то бродяг на каком-то плоту.

Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.

Ну что же, нам это было нетрудно, и мы согласились. Во время обеда Джим прислуживал ему со словами: «Ваша милость, желаете ли того или этого?» и тому подобное, и, видимо, герцогу это очень нравилось.

Зато старый становился всё мрачнее и не говорил почти ни слова: казалось, это ухаживание за герцогом ему не очень-то нравилось. Повидимому, он что-то обдумывал. После обеда он начал так:

— Слушай, Сомерсет, мне тебя страшно жалко, но не ты один скрываешь такое горе в душе.

— Неужели?

— Нет, не тебя одного беззаконно лишили высокого сана.

— Увы!

— Нет, не у тебя одного есть тайна.

И старик принялся горько плакать.

— Постой! Что ты хочешь сказать?

— Сомерсет, могу я довериться тебе? — продолжал старик, громко всхлипывая.

— Положись на меня как на каменную гору!

Герцог схватил при этих словах руку старика, сильно потряс её и прибавил:

— Доверь мне тайну твоего рождения, говори!

— Сомерсет… я сын короля.

Джим и я вытаращили ещё пуще глаза от изумления.

— Кто?! — переспросил герцог.

— Да, мой друг, это правда, — ты видишь перед собой в настоящую минуту несчастного Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. [7]

— Ты? В твои годы? Ну нет! Скорее ты Карл Великий. Тебе по меньшей мере шестьсот или семьсот лет. [8]

— Горе состарило меня, Сомерсет, горе! Заботы преждевременно убелили сединой мою бороду. От горя образовалась у меня эта лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой в лохмотьях и нищете странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции.

Он стал так реветь и убиваться, что мы с Джимом не знали, что делать, так мы его жалели. И в то же время мы гордились, что он был между нами. Мы начали угождать ему изо всех сил, как и герцогу. Но он отвечал нам, что всё это лишнее, что только смерть может успокоить его, хотя, конечно, жизнь показалась бы ему немножко слаще, если бы люди обращались с ним, как подобает его высокому сану, склоняли бы колени говоря с ним, называли бы его при этом «ваше величество», прислуживали бы ему за столом и не садились бы в его присутствии, пока он не позволит. Мы с Джимом стали называть его «величеством», всячески угождали ему и не садились до тех пор, пока он не разрешит. Всё это ему страшно нравилось, и он повеселел. Но герцогу, кажется, это пришлось не по вкусу. Герцог остался очень недоволен таким положением вещей. Впрочем, король обращался с ним дружески и говорил, что прадед герцога и все другие герцоги Сомерсетские пользовались всегда благоволением его отца и всегда встречали хороший приём во дворце. Герцог продолжал дуться. Тогда король сказал: