Я бросился в землянку. Капитан Саркисян стоял перед операционным столом с опущенными руками.

— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но майор не жилец. У него осколок в позвоночнике…

«Ан нет, дорогой Ваграм, ошибся ты — жив майор!» — думал я, слушая Лузянина.

Заканчивая, Николай Семенович заговорил про мост на Липяговке.

— А теперь, — говорил он, — я хотел бы спросить вас: как же это так — столько лет вы живете одним колхозом, а моста на Липяговке не сделаете?! Сами прыгаете по ямам. Технику в объезд гоняете. Стыдно! Стыдно! Вот что, товарищи! — Он продолжал тише, с хитрецой: — Я к старичкам в первую очередь обращаюсь… Давайте соберемся завтра пораньше да одолеем этот мост. Покончим раз и навсегда с вашим «гиблостроем»… Молодежь я не призываю. Ей что! Ей и в горку нетрудно подняться. А я вот третьего дня перебирался вброд через Липяговку, и, знаете, трудновато старику… Я буду считать, что насчет моста мы договорились?

Все зашумели одобрительно.

Лузянин возвратился к столу. Председательствующий объявил собрание закрытым. Члены президиума сошли вниз, в зал.

Сошел и Лузянин. Колхозники оттеснили нового председателя от районного начальства, окружили со всех сторон. Я с трудом протиснулся поближе. К Лузянину подходили старики; он здоровался с ними, шутил.

Выбрав момент, я подошел к Лузянину и сказал:

— Майор?!

Лузянин повернул ко мне широкоскулое доброе лицо. Оно все было иссечено глубокими морщинами.

«Не он!» — Я так и похолодел.

И вдруг я услышал:

— Да!

— Помните деревню Зеленцы на Волхове?

— Постой, постой… — Лузянин отступил на шаг, чтобы, как говорится, оглядеть меня с ног до головы, потом вдруг обнял, привлек к себе. — Елки-палки, артиллерийский лейтенант?

— Да.

— И как вы тут?

— Учительствую в Липягах.

Мы вместе направились к выходу. На улице подмораживало. У клубного крыльца стояла, пофыркивая, легковушка. Это собиралось отбывать районное начальство. Пришлось подождать, пока Лузянин проводит управленцев.

Когда мы остались вдвоем, я спросил у Николая Семеновича, где он остановился. Лузянин сказал, что остановился пока у Ребровых. Хворостянских мужиков я знал хуже, чем своих. Но Филиппа Акимовича Реброва всяк у нас в округе знает. Это известный всем плотник — Лепич. Нет такого села, где бы он не ставил своими руками изб.

И Лузянин знал его. Когда Николай Семенович директорствовал в «Заполье», Филипп Акимович строил там фермы. Приехав в Хворостянку, Лузянин и остановился у знакомого плотника.

Ребровы жили неподалеку от клуба. Проводив Лузянина до дома Лепича, я стал было прощаться, ссылаясь на позднее время, однако Николай Семенович уговорил меня зайти в избу на чашку чаю.

Дом у Ребровых был большой, свободный. На столе в просторной хозяйской половине накрыт стол. По старинному обычаю, с самоваром. Сам Лепич — кряжистый богообразный старик, с окладистой, во всю грудь бородой — хлопотал у стола. Видать, прибежал с собрания пораньше.

— Прошу, гости дорогие… — пропела, кланяясь нам, Лепичиха.

Отказываться от чая у нас не принято. Мы сели за стол. Выпив одну-другую чашку чаю, Лузянин завел с Лепичом разговор по душам: что, мол, случилось, Филипп Акимович? Почему колхоз пришел к такому упадку?

— Людей нет, — отозвался Лепич. — На шахты ушли, в Бобрик на химический комбинат.

— Ушли, говоришь. А почему?

— Да что ты меня, Николай Семенович, пытаешь: почему да почему? Ведь оно как устроено: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Невыгодно стало — вот и ушли! Ведь кто нынче остался в колхозе? Кому податься некуда. А кто может на производстве работать, все ушли.

— Ну, а себя-то ты к кому причисляешь? — спросил Лузянин.

Лепич промолчал. Но когда разговор зашел о другом, о том, с чего надо начинать, чтобы поднять хозяйство, не утерпел — высказал заветное:

— До войны потому жили не тужили, что маленький колхоз был. Бывало, на лошадках вспашем, своими лобогрейками уберем. А теперь колхоз большой. Оно больше и беспорядков.

— Не прав ты, Филипп Акимович, — возразил Лузянин. — Не в этом дело. Теперь у колхоза трактора свои. Большому хозяйству сподручнее использовать технику.

— Посмотрим, что у вас получится, — отвечал Ребров. — Многие ведь и до вас пробовали.

На другой день часу во втором бегу я из школы, вижу: у крыльца нашего учительского дома стоит тарантасик, запряженный Ландышем. На этом жеребчике Евгений Иванович, зоотехник, ездил.

После смерти агронома Евгений Иванович заглядывал ко мне редко: собутыльник я плохой, а к шахматам зоотехник не склонен.

Захожу в дом — ватник новый на вешалке висит. «Наконец-то, думаю, разбогател Евгений Иванович!» Слышу: на кухне мать с кем-то разговаривает. Прислушался — нет, не его, не зоотехника, голос. Потихоньку сняв пальто, я прошел по коридорчику и заглянул на кухню.