На следующий день, готовясь служить обедню в соборе, святой епископ увидел направлявшихся к нему в ризницу трех евреев — Зелигмана, Иссахара и Мейера — в зеленых шапочках на головах и с изображением колеса на плече. Они смиренно представили ему расписки, переданные им Робеном, и, так как почтенный пастырь не мог им заплатить, призвали человек двадцать носильщиков с корзинами, мешками, отмычками, колымагами, веревками и лестницами и приступили к взламыванию замков в шкафах, сундуках и дарохранительницах. Праведник устремил на них взгляд, который сразил бы на месте сразу троих христиан. Он грозил им карами, ожидающими святотатцев на этом и на том свете; он внушал им, что одно их присутствие в жилище распятого ими бога уже призывает небесный огонь на их головы. Они слушали его со спокойствием людей, для которых анафема, осужденье, проклятье и поношенье являются повседневной пищей. Тогда он стал их просить, умолять, обещал при первой возможности заплатить двойную, тройную, удесятеренную, стократную сумму лежащего на нем долга. Они вежливо ответили, что не могут отсрочить это маленькое дельце. Епископ им пригрозил, что прикажет ударить в набат, что натравит на них толпу, которая, узрев осквернение и ограбление чудотворных икон и святых мощей и творимое над ними насилие, убьет осквернителей, как собак. Они с улыбкой указали на полицейскую стражу, охранявшую их. Король Берлю оказывал им покровительство, потому что они ссужали его деньгами.

Тогда, поняв, что дальнейшее противодействие уже обратится в сопротивление властям, и, вспомнив того, кто приложил к прежнему месту ухо Малха [255] , святой епископ предался бездействию и молчанию, и горькие слезы покатились из его глаз. Зелигман, Иссахар и Мейер забрали с собой золотые раки, отделанные драгоценными камнями, эмалью и кабошонами, дарохранительницы в виде чаш, светильников, кораблей и башенок, переносные алебастровые алтари, обрамленные золотом и серебром, ларцы, покрытые эмалью, работы искусных лиможских и рейнских мастеров, напрестольные кресты, крышки с евангелий, украшенные резной слоновой костью и древними камеями, богослужебные гребни, окаймленные фестонами наподобие виноградных листов, консульские диптихи, пиксиды, подсвечники, канделябры, лампады, из которых они выливали на каменные плиты освященное масло, предварительно задув в них святой огонь, паникадила, похожие на гигантские венцы, четки с янтарными и жемчужными зернами, дарохранительницы в виде голубиц, дароносицы, чаши, жертвенники, благословенные кресты, кадила, кувшины, бесчисленные ex-voto [256] — ступни, кисти рук, целые руки, ноги, глаза, уста, внутренние органы, серебряные сердца, нос короля Сидока, и грудь королевы Бландины, и голову из литого золота преподобного святого Кромадера, первого святителя вервиньольского и милостивого покровителя города Тренкебаля. Они наконец вынесли чудотворное изображение преподобной Жибозины, никогда не отказывавшей вервиньольцам в заступничестве в годины мора, голода и войны. Этот исключительно древний и почитаемый образ был весь из листового золота, набитого на кедровую основу и сплошь усыпанного драгоценными камнями величиной с утиное яйцо, изливавшими красные, желтые, голубые, фиолетовые и белые лучи. Долгих триста лет эмалевые, широко раскрытые на золотом лике глаза святой внушали жителям Тренкебаля такое благоговенье, что они видели ее ночью во сне, грозную и великолепную, сулящую им злейшие бедствия, если они не принесут ей должного количества чистого воска и шестифранковых экю. Святая Жибозина застонала, вздрогнула, пошатнулась на своем постаменте и без сопротивления позволила себя вынести из собора, куда она с незапамятных времен привлекала бесчисленных паломников.

По уходе воров-осквернителей святой епископ Николай поднялся по ступеням разграбленного алтаря и освятил кровь господню в старой, покоробленной чаше из накладного серебра. И он вознес молитву за всех удрученных и в особенности за Робена, извлеченного им по воле божией из кадки с рассолом.

Незадолго до того король Берлю победил мамбурнийцев в кровопролитной битве. Он сначала не заметил этого обстоятельства, потому что вооруженные столкновения вызывают великую сумятицу и потому также, что вервиньольцы уже два столетия как отвыкли побеждать. Но стремительное и беспорядочное бегство мамбурнийцев убедило его в достигнутом успехе. Вместо того чтобы трубить отбой, он бросился в погоню за врагом и отвоевал половину своего королевства. Победоносное войско вступило в разукрашенный флагами и расцвеченный в его честь город Тренкебаль, и от этого в славной столице Вервиньоля произошло множество насилий, грабежей, убийств и прочих жестокостей; было подожжено несколько домов, разграблены храмы, а из собора было унесено все, что осталось в нем после евреев, хоть это, по правде сказать, составляло не так уж много. Максим, возведенный в рыцарское звание, получивший под свое начало восемьдесят копьеносцев и много содействовавший победе, проник одним из первых в город и прямо проследовал в Дом музыкантов — обиталище прекрасной Миранды, которую он не видел со дня отъезда на войну. Он застал ее в комнате за прялкой и с таким неистовством ринулся на нее, что юная дева утратила невинность, буквально не заметив этого. А когда, придя в себя от изумления, она воскликнула: «Вы ли это, господин Максим? Что вы здесь делаете?» — и добросовестно вознамерилась оттолкнуть обидчика, он уже спокойно шагал по улице, оправляя доспехи и поглядывая на встречных девиц.

Возможно, что она так и осталась бы в неведении о нанесенной ей обиде, если бы спустя некоторое время не почувствовала себя матерью. В это время капитан Максим уже воевал с мамбурнийцами. Весь город узнал об ее позоре; она призналась в нем святому Николаю, который при этом удивительном известии возвел очи к небу и сказал:

— О боже, ужели для того только извлек ты из кадки с рассолом этого юношу, чтобы он, как хищный волк, пожрал мою овечку! Мудрость твоя беспредельна, но пути твои неисповедимы и намеренья твои исполнены тайны.

В том же году, в прощеное воскресенье, Сульпиций пал на колени перед святым епископом.

— От ранних лет самым горячим моим желанием было посвятить себя богу, — сказал он. — Позвольте мне, отче, принять монашество и блюсти его в обители тренкебальских нищенствующих братьев.

— Нет состояния выше монашеского, сын мой, — ответил ему добрый святой Николай. — Счастлив тот, кто под сенью монастыря найдет убежище от мирских треволнений. Но почто бежать от грозы, когда гроза эта внутри тебя самого? К чему послужит внешнее смирение, если в груди своей носишь сердце, преисполненное гордыни? Какую пользу извлечешь ты, облекшись в одежды послушания, если душа твоя полна мятежных порывов? Я был свидетель, сын мой, того, как ты впадал в более тяжкие заблуждения, нежели Сабелий, Арий, Несторий, Евтихий, Манес, Пелагий и Пасхаций взятые вместе, как, не достигнув и двадцатилетнего возраста, ты оживил в себе превратные понятия, высказанные за минувшие двенадцать веков. Правда, ты не упорствовал ни в одном из них, но твои последовательные отречения таили в себе меньше покорности святой матери нашей церкви, чем готовности броситься из одного заблуждения в другое, — к стремительному метанию от манихейства к сабеллианству и от преступных посягательств альбигойцев к бесстыдным поползновениям вальденсов.

Сульпиций выслушал эту речь с сокрушенным сердцем, простодушием и покорностью, до слез растрогавшими святого Николая.

— Я оплакиваю, отвергаю, осуждаю, отрицаю, ненавижу, презираю и проклинаю мои прошлые, настоящие и будущие заблуждения, — сказал он. — Я всецело и полностью, совершенно и безраздельно, чистосердечно и бесхитростно подчиняюсь церкви, и нет у меня иных упований, кроме ее упований, иной веры, кроме ее веры, иных знаний, кроме ее знаний; я вижу только ее глазами, слышу только ее ушами, воспринимаю только ее чувствами. Если она мне скажет, что муха, севшая сейчас на нос дьякона Модерна, не муха, а верблюд, я немедленно, без единого возражения, без пререкания, ропота, сопротивления, без колебаний и без сомнений уверую, объявлю, провозглашу и буду исповедовать под пытками, до смертного своего конца, что именно верблюд опустился на кончик носа дьякона Модерна. Ибо церковь — источник истины, а я только мерзкое вместилище заблуждений.

— Остерегитесь, отец мой, — заметил Модерн, — Сульпиций такой человек, что может довести свою покорность перед церковью до ереси. Разве вы не видите, что он покоряется с неистовством, с восторгом, до потери сознания? Хорошо ли покоряться до самоуничижения? А он, покоряясь, сводит себя на нет, доходит до самоубийства.

Но епископ сделал дьякону выговор за эти слова, противные христианской любви, и направил просящего к тренкебальским нищенствующим братьям на искус.

Увы, не прошло и года, как ужасающие распри стали раздирать этих доселе скромных и мирных монахов, отныне ввергнутых в тысячу заблуждений против католической веры, и дни их исполнились смятенья, а души — мятежных чувств. Сульпиций вливал яд в сердца добрых братьев. Вопреки доводам и воле старших, он выдвигал мысль, что нет истинных пап с той поры, как избрание главы церкви больше не сопровождается чудесами, что нет уже подлинной церкви с тех пор, как христиане перестали жить жизнью апостолов и первых последователей Христа; что нет чистилища; что нет надобности исповедоваться у священника, когда исповедуешься перед богом; что люди дурно поступают, пользуясь золотой и серебряной монетой, и что все земные богатства должны находиться в общем пользовании. И эти яростно им выдвигавшиеся мерзкие положения, которые одними отвергались, зато воспринимались другими, вызывали среди верующих ужаснейший соблазн. Немного погодя Сульпиций выступил с ученьем о совершеннейшей чистоте, которую ничто не может осквернить, и обитель благочестивых иноков превратилась в подобие клетки с обезьянами. И эта зараза не ограничилась пределами монастырских стен, Сульпиций разносил свою проповедь по всему городу; его красноречие, внутренний огонь, горевший в нем, простота его жизни, его непоколебимая отвага — все это захватывало сердца. По слову реформатора, древний город, некогда воспринявший евангельское ученье из уст святого Кромадера и воспитанный святою Жибозиной, был ввергнут в распрю и разложение; всякого рода безобразия, всякого вида бесчинства творились в нем и ночью и днем. Тщетно святой Николай предупреждал и увещевал свою паству, тщетно угрожал ей и громил ее. Зло разрасталось с каждым днем, и с грустью можно было наблюдать, что зараза в такой же и даже большей мере распространяется на богатых горожан, дворян и духовенство, как и на бедных ремесленников и мелких мастеровых.

Однажды, в то время как божий человек стенал в одном из приделов собора о печальном состоянии вервиньольской церкви, размышления его были прерваны странными завываниями, и глаза его узрели нагую женщину с павлиньим пером в виде хвоста, передвигавшуюся на четвереньках. Она с лаем приближалась к нему, облизывая землю и фыркая. Ее белокурые волосы были покрыты грязью, а тело вымазано нечистотами. И в этом презренном созданье святой епископ Николай признал свою племянницу Миранду.

— Что вы здесь делаете, дочь моя? — воскликнул он. — Зачем оголились вы и почему передвигаетесь на руках и коленях? Неужели вам не стыдно?