Кантовская «коперниканская революция» в философии означала, что все те характеристики научного познания, которые раньше объяснялись исходя из объекта, были приписаны самому субъекту: вместо одного полюса познавательного процесса — «природного объекта»— за исходный пункт познания был принят противоположный полюс — «природа субъекта». В результате этого получилась «метафизика наоборот» — не метафизика объекта, а метафизика субъекта. А что если дать интерпретацию познавательного процесса, основываясь не на выборе одного из его полюсов, а на самом отношении, долженствующем существовать между ними? Тогда «априорная способность», предопределяющая видение мира, будет означать не что иное, как позицию, занятую субъектом в отношении всех явлений, попадающих в поле его зрения. Каждая позиция дает возможность осуществить выход в какое-то особое, открывающееся только в горизонте данной позиции, измерение реальности. Чтобы пояснить эту мысль, воспользуемся следующей аналогией. Представим мир, населенный существами, которые обладают только одним из органов чувств: либо зрением, либо обонянием, либо слухом. Очевидно, что об одних и тех же вещах они составили бы радикально отличные представления, а если к тому же предположить, что эти существа одарены разумом и одержимы страстью к научному познанию, то можно вообразить, сколь трудно будет сопоставить результаты их научных исследований. Большинства утверждений своих коллег, работающих в ином измерении реальности, они просто не поймут; для одних сахар — это нечто белое, для других — сладкое, для третьих — твердое; нет никакого способа выразить на «языке» одной чувственной способности то, что «записано» с помощью иных органов чувств. Иными словами, у наук, развившихся в столь несопоставимых условиях, нет общего эмпирического базиса.

Продолжим аналогию: пусть все существа обладают пятью органами чувств, но результаты деятельности этих органов сопрягаются у них по-разному: у одних в основу «предметности» кладутся зрительные впечатления, у других — слуховые, у третьих — тактильные и т.д. И в этом случае картины мира, создаваемые ими с разными «предметными» установками, будут весьма отличаться между собой. Хотя здесь уже возможно взаимопонимание; необходимо лишь учесть, что та «предметная» установка, которая кажется естественной для данного существа, не является единственно возможной, что наряду с ней могут существовать и другие и что оно само может переключаться на иной способ сопряжения чувственных восприятий. Но чтобы переключиться, надо прежде всего обратить внимание на свою собственную установку, — уже не бессознательно выполнять предписания, которые она диктует процессу познания, а суметь взглянуть на нее со стороны, т. е. поставить под вопрос «естественность» своей познавательной позиции.

В реальной истории науки речь, конечно, не может идти о различии способов чувственного восприятия. Люди, создававшие науку на всем протяжении ее истории, мало отличались в этом отношении. Однако их мировосприятия так же радикально разнились, как и у гипотетических существ, о которых мы только что говорили. Причина этого — в различной ориентации как чувственного, так и рационального познания, обусловленной тем, в какое отношение ставит себя человек к объекту познания: созерцательное, деятельностное или какое-нибудь другое. Очевидно, что вне отношения к предмету познания нет и самого предмета. Но это отношение позволяет не только высветить «кусок» реальности, оно предопределяет «форму», в которой последняя предстанет перед исследователем. Разные позиции дадут разные проекции одного и того же; у каждой из них будут свои критерии «понятности» и достоверности, свой идеал знания. В частности, для человека, занимающего созерцательную позицию, понять что-либо — значит сделать это ясным для себя как субъекта восприятия. Механизмы объяснения не должны в этом случае апеллировать ни к активным действиям познающего субъекта, ни к тому, что становится ясным и понятным лишь при предположении «деятельностного» отношения к миру. При этом каждая из проекций будет по-своему истинной, будет схватывать такой аспект реальности, который исчезает из поля зрения при другом отношении к ней. Знание о реальности «самой по себе», при такой трактовке познания, получается не за счет выбора «объективной» позиции, не преломляющей познаваемое сквозь призму познавательного процесса (что невозможно), а за счет осознания и строгой фиксации своей познавательной позиции в каждом конкретном случае и корректировки данных, полученных под одним углом зрения, теми результатами, которые были открыты в горизонте иных «точек отсчета».

Нет более банальной и повсеместно повторяемой фразы, чем та, что наука в эпоху античности и средневековья ориентировалась главным образом на наблюдение природы, не ставя перед собой задачи их преобразования, т. е. ограничивалась созерцательным отношением к действительности*. Созерцательная позиция рассматривается как основной породили, в более мягкой формулировке, как главный фактор, ограничивающий возможности науки того времени. И это естественно, коль скоро результаты научных исследований оцениваются с точки зрения возможностей, открывающихся в горизонте «деятельностной» позиции. Но если целью исторического экскурса в прошлое является не самоутверждение историка как человека науки своего времени, всецело принимающего все ее достижения и предрассудки, а стремление взглянуть на себя, на современную науку со стороны, чтобы оценить не только силу, но и слабость, внутренние границы научного знания своей эпохи, то тогда он будет заинтересован в том, чтобы «изнутри» оценить возможности и перспективы, открываемые иной — в данном случае созерцательной — позицией в мире. Коль скоро он признает допустимость разных «точек отсчета», необходимость их всех (хотя и в неравной мере) для достижения совершенного знания о мире, их взаимодополнительность, то он совершенно иначе отнесется к тезису о созерцательности науки предшествующих эпох. В том, что античные и средневековые мыслители и ученые постарались последовательно провести одну и ту же установку сознания, он увидит не недостаток, а величайшее достоинство. Ограниченность была в другом — в отсутствии альтернативных позиций, а не в утверждении одной из них. Беспрецедентная в истории науки четкость исходной позиции, стремление до конца выявить предпосылки и следствия, вытекающие из нее, заставляют увидеть в «созерцательной» науке не просто феномен давно отошедшей эпохи, представляющий лишь чисто исторический интерес, а нечто большее, — фиксацию некоторых инвариантов человеческого познания, не меняющихся с течением времени. Античность и средневековье сформулировали принципы, которыми неизбежно будет руководствоваться человек, вставший в позицию «созерцания», в какую бы эпоху он ни жил.

Теория идей, логический аппарат субъектно-предикатных структур, трактуемый как универсальный инструмент познания, концепция четырех причин, представление о степенях совершенства и многие другие принципы теоретического объяснения, рассматриваемые не с точки зрения их соответствия или несоответствия миру, а изнутри — как обнаружение последних оснований, на которых зиждется «созерцательная» установка сознания, предстанут в новом свете. Мы удивимся проницательности и глубине ученых и мыслителей, сумевших выразить то, что труднее всего поддается выражению, — «систему координат», которой руководствуется научное познание, — по достоинству оценим их вклад в развитие теоретического познания и по-иному взглянем на весь круг проблем, касающихся теоретического знания вообще.

Если мы сумеем встать в позицию «созерцания», естественную для ученого средних веков, то для нас откроется внутренняя логика этой позиции, приведшая к формированию такого специфического метода научного исследования, как схоластика. Нам уже не будет казаться странным и досадным обстоятельством стремление втиснуть в жесткие рамки логико-грамматических дистинкций обсуждение любых научных проблем. Эти дистинкции не были внешним придатком научного исследования, мертвым грузом, под тяжестью которого задыхалась средневековая наука — напротив, в них были воплощены самые главные, фундаментальные черты научного мышления той эпохи.

Если мы ставим перед собой задачу не только прочитать и воспроизвести тексты средневековых ученых, но и понять их, то мы должны соблюсти главное условие, лежащее в основе всякого понимания: найти истину в том, что мы хотим понять. Только истина понятна в точном смысле этого слова, а все остальное — в той мере, в какой оно причастно истине; ведь ничего нельзя понять, если априори рассматривать его как ложное. «Познай, где свет, — поймешь, где тьма» — в этих словах поэта ключ к постижению прошлого.

Пока мы не нащупали истину, из которой проистекает своеобразие средневековой науки, любые разговоры об особом «стиле мышления» средневекового ученого не смогут скрыть простого обстоятельства, что этот «стиль» (с нашей точки зрения) есть не что иное, как смесь предрассудков, обусловленных неразвитостью научных методов, отсутствием экспериментальной базы и т. п., — словом, соткан из множества недостатков, а если у него и есть достоинства, то своим существованием они обязаны и объясняются не своеобразием «стиля мышления», а тем, что в нем были заложены семена науки будущего.