Директорская чета из Высшей народной школы воспользовалась суетой и под шумок велела заложить свою бричку, а Нильс Фискер попросил у сестры для себя и старого Эббе маленькую коляску.

— Отец устал, — сказал он сестре, мотивируя свое желание уехать. — А коляску мы пришлем вам завтра рано утром.

Петра укуталась в дорожный плащ Марии, буквально потонув в нем, и удобно уселась, решив подремать. Отец и сын всю дорогу молчали. Каждый из них ушел в свой мир, далекий от действительности и такой разный по своему пути во вселенной. Только когда подъехали к «Тихому уголку» и Нильс открыл старику дверь его дома, отец и сын тепло пожали друг другу руки в знак взаимопонимания.

Старый Эббе задержал руку сына в своей.

— На этот раз мне все же жаль, что ты прав, — произнес он наконец.

— Мне, признаться, тоже немножко жаль, — сказал сын и сел в коляску.

Между тем на хуторе мужчины, перейдя в кабинет Йенса, уселись за карты. Женщины остались в столовой; каждая достала из сумки свое рукоделие и книгу грундтвигианских псалмов. У Термансена, как всегда, было с собой его вязанье, и он уселся среди женщин; обвязанный платком, смешно подчеркивавшим обвислость щек, он походил на старую измученную женщину, родившую, вероятно, немало детей; голос его выделялся среди голосов женщин своей пискливостью.

Дверь между столовой и кабинетом была открыта настежь, и звуки псалма, который пели женщины, смешивались с возгласами мужчин вроде: «Этого ты, клянусь, не побьешь!» — или: «Тебе снимать!» и хлопаньем по столу картами. В промежутках, если позволяла игра, мужчины включались в женский хор и пели вместе с ними то одну, то другую строфу псалма. Когда Андерс Нэррегор, проникновенным голосом выводя слова псалма «На крыльях жаворонка парил я в поднебесье», вдруг прервал себя и энергично крикнул: «Йенс Воруп выходит в короли!» — учителя Хольста чуть было опять не хватили конвульсии. Мужчины рьяно курили свои трубки, а Мария сварила такой пунш, что пары его могли поспорить с клубами табачного дыма, плывшего под потолком.

— До чего ж сейчас славно и уютно в нашей дружной компании! — воскликнул Йенс Воруп в одну из коротких пауз между двумя партиями в карты и двумя псалмами. — Не спеть ли нам по этому случаю «Мир снизошел на поля и грады наши!»

— Но только отложите карты и вторьте нам как следует, — сказала Мария.

Красивый вечерний псалом все пели стоя, и это послужило знаком для гостей начать прощаться.

Перед сном Йенс Воруп, как обычно, совершил обход скотного двора, проверяя, в порядке ли скотина. Вернувшись, он повесил фонарь на крюк и начал раздеваться.

— Наславу удался денек, — произнес он, повернувшись к жениной кровати. Но Мария ничего не ответила. Тогда он нагнулся и посмотрел на нее: она лежала на спине, откинув голову вбок, и спала. При тусклом свете фонаря он увидел в ее руке что-то белое, повидимому письмо, а рядом с кроватью, на стуле, стояла та самая шкатулка, содержимое которой находилось в какой-то таинственной связи с приступами меланхолии у Марии. Чем они вызывались — этого Йенс Воруп до сих пор не знал и был слишком горд, чтобы воспользоваться случаем и раскрыть тайну. Но его огорчило, что именно сегодня у Марии был один из этих приступов.

Он осторожно вынул зажатое в ее руке письмо, положил его в шкатулку и повернул ключ в замке, затем погасил свет и бесшумно улегся.

Система «свободного воспитания», повидимому, оказала на Марию Воруп более благоприятное действие, чем на ее брата. Если Нильса она, не на радость приходу, привела к «освободительным» идеям, давая тем самым основание попрекнуть старого Эббе за его взгляды, то никто не спорил, что более толковой и замечательной жены, чем Мария Воруп, днем с огнем не сыскать. Конечно, и у Марии бывают времена, когда с ней трудно ладить и когда нужно очень осторожно обходиться с ней или, лучше всего, просто оставлять ее в покое. Но что поделаешь, ведь у каждого есть какие-нибудь слабости! Беда Марии — в ее мрачных настроениях, которые могут обернуться вдруг самой неожиданной стороной. Где-нибудь-то им надо прорваться! Зато в повседневном быту немного таких, как она: кроткая, незлобивая, всегда ровная и приветливая; к работникам добра, не ограничивает их в еде.

Сама Мария далеко не всегда была довольна полученным ею свободным воспитанием; случалось, она корила за него отца с таким жаром, что это походило на объявление войны. А когда речь заходила о воспитании ее детей, она лаконически высказывалась за нормальную школу; она, мол, вовсе не хочет, чтобы дети выросли со странностями.

— Пусть у них будет не больше странностей, чем у их матери, тогда это не страшно! — говаривал Йенс Воруп, добродушно посмеиваясь. Он любил жену теперь больше, чем десять лет назад, и ему тяжело было признавать за ней недостатки. Мария отмалчивалась. На эту тему она предпочитала не спорить, но и не позволяла, чтобы муж командовал ею.

Подошло время определить Арне в школу, и после пасхи Йенс Воруп волей-неволей записал его в деревенскую школу к учителю Хольсту. Хольст понимал толк в лошадях и был довольно сносным партнером за ломберным столом, но как воспитатель это был неуч с допотопными взглядами. Существовала поблизости и грундтвигианская школа. В свое время старый Эббе немало посодействовал ее созданию. Это происходило в те боевые годы, когда вдохновленные Грундтвигом крестьяне штурмовали господствующую церковь и государственную школу. Нелегко было старику пережить возвращение грундтвигианцев в лоно официальной церкви. И уж совсем невмоготу было ему смотреть, как теперь внук его поступает в эту старую, опоганенную еретиками, безидейную сельскую школу. Он расплакался, когда узнал, куда определили Арне.