— Детей можешь спокойно оставить у нас, — сказали Эббе и Анн-Мари. — Мы, старики, все равно рано уедем домой. Они у нас переночуют.

Все трое ребят были очень довольны таким решением.

— Мы ночуем сегодня у деда с бабой! — крикнул Арне и, как дикий жеребенок, бросился в сад. И тут же снизу донесся его голос. — Я ночую сегодня у дедушки!

Йенс Воруп, проехав по дороге вдоль фьорда, собрался было уже свернуть в деревню, а оттуда домой, как вдруг до его слуха донеслась издалека, с лугов Высшей народной школы, песня.

выводили девичьи голоса. И Йенс Воруп повернул свой охотничий кабриолет назад, на прибрежную дорогу: ему показалось, что он узнал голос Марии в общем хоре. Не успел он проехать небольшое расстояние, как действительно увидел ее саму: она шла в хороводе, закинув темноволосую голову на стройной шее так сильно, словно не могла оторвать глаз от высокого неба.

Она пела и танцовала самозабвенно, всем своим существом отдаваясь игре, — как в пору своей юности, когда они оба учились в Высшей народной школе, где он познакомился с ней. Йенс Воруп почувствовал укол в сердце, ему вдруг захотелось выпрыгнуть из кабриолета и предоставить лошадей самим себе. Он быстро повернул назад в деревню и оставил кабриолет на молочной ферме. Поспешно, слегка задыхаясь, пришел он на луг. Он хотел сегодня веселиться со всеми! Он хотел танцовать с Марией, хотел закружить ее в танце, чтобы она почувствовала — он здесь, он с нею! И с молодыми девушками он разок-другой протанцует в назидание Марии. Пусть знает, что удовольствия существуют не только для других, но и для него!

Когда часов около одиннадцати праздник кончился и они собрались домой, Мария сказала:

— Давай, Йенс, поедем через лес на восток, там над простором фьорда мы лучше всего увидим эту светлую ночь.

Йенс Воруп подчинился ее желанию, несколько удивленный ее сегодняшним мечтательным настроением. Она полулежала, прислонившись к нему и глядя в ясное ночное небо. На лице ее играл отблеск странного света — не то дня, не то ночи, словно смешавших свое дыхание. В лесу заливался соловей, — он нынче тоже запоздал, как все в этом году. А внизу, на фьорде, все больше и больше открывавшемся их глазам, жалобно, как дети, кричали в камышах птицы, недовольные, что кто-то тревожит их сон.

Лицо Марии, положившей голову на плечо Ворупу, светилось; закрыв глаза, она говорила звонким высоким голосом, словно в экстазе:

— В эти светлые ночи ничего твердо не знаешь: то ли ночь сейчас, то ли день, то ли вечер наступил, то ли утро занялось. Пора ли вернуться домой, или можно еще погулять? Влюблена ли ты только, или уже помолвлена? И с кем из вас? О боже, не поздно ли уже?

— Это ты сама придумала или из какой-нибудь книги? — спросил Йенс Воруп, поворачиваясь лицом к Марии. — Ты сегодня совсем, как наши рысаки: они тоже словно с привязи сорвались.

— Трудное время теперь для буржуазных порядков, — продолжала Мария, словно не слыша его замечания. Голос ее звучал так, как будто она говорила со сна. — Даже солнце, — продолжала она, — это мещанское светило, ничего твердо не знает. Вообще-то солнце признает солидный, честный день и с достоинством, благовоспитанно светит — насколько это возможно — праведникам. Нынче же и в него вселился бес легкомыслия. Совсем закатиться оно не решается, а оставаться на небе тоже не хочет. Чуть-чуть спрячется за горизонт, а отсвет его волей-неволей освещает все, что творит белая ночь.

Если Йенсу память не изменяет, то это из той книги, которую они читали по курсу литературы. Называлась она «Белые ночи», и речь в ней шла о какой-то паре влюбленных, которые бегали друг за другом, как сумасшедшие. И как только удерживается у Марии такая чепуха в голове? Он сделал вид, будто настолько поглощен лошадьми, что не слышит, о чем она говорит.

Но она вдруг повернула к нему голову, и он лочувствовал на своем лице ее теплое дыхание.

— Нет, нет, не сворачивай, поедем лучше к фьорду, поплаваем в море, — шептала она. — Нынче ночью мы принадлежим себе, нет ни детей, ни хутора, — мы только двое с тобой! — еле слышно говорила она ему на ухо.

Йенс Воруп помотал головой и свернул на дорогу к дому. «Ребячья блажь», — всем своим видом как бы говорил он. Но Мария молниеносным движением выхватила неожиданно у него из рук вожжи и вывела лошадей опять на дорогу к фьорду; не успел он оглянуться, как она, звонко и весело хохоча, уже сидела у него на коленях и, слегка оттопырив руки в локтях, держала натянутые вожжи. Ее настроение передалось рысакам. Они стрелой понеслись сквозь ночной сумрак, распугивая птиц в камышах фьорда; разбуженные птицы взлетали и, шумно взмахивая сильными крыльями, устремлялись к морю — туда, где переплелись в едином объятии вечерняя и утренняя заря. Йенсу Ворупу пришлось обеими руками обхватить Марию, чтобы при этой бешеной езде не выскочить вместе с ней из кабриолета. Он старался перехватить у нее вожжи, но безуспешно. В своем задорном порыве она была сильна, ее округлые руки налились стальным упорством, локтями прижала она его ладони к своей груди. Ощутив сладостную нежность и тепло всего тела Марии, проникавшее сквозь легкую ткань платья, Йенс потерял власть над собой.