Все же они отправились. Нельзя было сказать, чтобы садоводство представляло собой приятное зрелище. Оказалось, что оно состоит из полуразвалившейся хибарки бедняка крестьянина и нескольких тонн невозделанной земли; все было пусто, заброшено и имело лишь ничтожную часть прежней ценности, когда Йенс Воруп приобрел его. Он это отлично понял, но не хотел признать своего поражения ни перед Марией, ни перед собой.

— Можно считать, что мы его просто отдали в аренду садовнику, — сказал он. — Очень скоро город разрастется и дойдет сюда, и тогда этот участок с руками оторвут! Но я все равно его сбуду раньше, — незачем навязывать себе на шею то, чему не можешь посвятить все свое время.

Сейчас следовало бы осмотреть и участок для виллы в Брэнсхое, по крайней мере отделаешься. Здесь земельные участки для застройки уже в цене. Ведь Брэнсхой так замечательно расположен, с широким видом на город.

— По статистическим данным, это самая здоровая часть Копенгагена, — говорил Йенс пока они ходили и искали. Участков для застройки было сколько угодно, выбор был большой и решить оказалось нелегко. Йенс, наконец, остановился на большом красивом угловом участке, который в весьма недалеком будущем вполне мог подойти для дома и магазина. Плана участка у него не было, но, судя по описанию, участок годился.

Здесь, за пределами города, они смутно почувствовали, что такое эта мировая война: вся местность была иссечена окопами и покрыта проволочными заграждениями, местами шоссе перерезала траншея.

— Чтобы ночью какой-нибудь враг не мог прямехонько впереться в столицу, — авторитетно пояснил Йенс Воруп.

Небольшими группами пробегали вдали солдаты, они словно играли в прятки: крались вдоль земляных валов и торопливо переползали от куста к кусту, точно мальчишки, изображающие разбойников. На вершине холма Бэллахой Йенс и Мария увидели кучку офицеров, они были верхами; один, глядя в полевой бинокль, указывал рукою вдаль. Это напомнило Марии картину, изображавшую битву при Ватерлоо.

День был так хорош, что они решили поехать к северу вдоль побережья и позавтракать где-нибудь на берегу Эресунда. А потом они навестят Андерса Нэррегора, который лечился в частной клинике по нервным болезням. Если верить газетам, он был очень серьезно болен.

Когда они сидели на широкой террасе отеля и у их ног расстилался голубой Эресунд, Мария сказала:

— Я этой истории с Андерсом Нэррегором не понимаю. Почему это так ужасно на него подействовало? Ведь он же никогда не участвовал в работе ригсдага.

Йенс Воруп рассмеялся:

— Да, уж он не слишком переутомлял себя. Когда люди, занимающие официальный пост, вдруг попадают в нервную клинику, за этим наверняка кроется что-то другое. Я ничего определенного не знаю, но у меня есть свои предположения, — ведь если сопоставить факты, можно кое-что и сообразить. В рабочей газете в Фьордбю были за последнее время такие намеки, которые очень легко отнести к нему; а по углам шепчутся, что он таскает домой из ригсдага не только мыло, но и туалетную бумагу. И в самом деле, смешно, если он, как уверяет газета, построил себе на хуторе особый ватерклозет, чтобы использовать эту бумагу. Действительно бред какой-то! Я тоже считаю, что его болезнь связана с этой странной потребностью «коллекционировать» зонтики. Впрочем, я встречусь завтра с руководящими людьми из нашей партии и выясню, в чем там дело.

Тут подошел официант и спросил, что господам угодно заказать. Мария чуть не подвела своего мужа.

— Я знаю, чего ты хочешь, — заявила Мария простодушно, — бифштекс по-гамбургски.

Йенс Воруп потребовал меню.

— Мне хочется съесть что-нибудь особенное, — отозвался он, слегка обиженный. — Ну хотя бы устриц с рейнвейном, такой ленч очень освежает.

Но официант заявил, что, к сожалению, в это время года устриц не бывает, и предложил омара и портер или бургундское. Йенс Воруп, покраснев, заказал холодную закуску — на каждого по половине омара, ладно, и бургундское.

— Да, чорт возьми, сел я в лужу, — шепнул он Марии, когда официант удалился. — Все смеются над женой Ханса Нильсена: она на-днях подала к изысканному обеду красное вино остуженным, а все остальные вина — подогретыми. Но ведь все это заучить не так легко; это прямо искусство — уметь жить и брать от жизни все, что полагается.

Эресунд, блестящий и светлый, расстилался внизу, как раз перед ними; его гладь слегка морщил слабый бриз, пробегавший по воде, словно легкая дрожь. Вдали виднелся шведский берег; однако эта водная ширь, до войны обычно усеянная белыми парусами, теперь казалась пустыней, и только по ту сторону, возле острова Вен, вился, как флаг, дымок одинокого парохода.

— Весь залив полон минами, — заметил Йенс Воруп. — Очищен только узкий проход. И пройти по нему могут только наши суда, потому что они знают фарватер. — Йенс был очень горд тем, что может быть гидом своей маленькой жены.

Оказалось, однако, что уже поздно и посетить Андерса Нэррегора сегодня не удастся; да и Йенсу Ворупу хотелось сначала повидаться с одним из руководителей своей партии, чтобы получить ориентировку.

Вечером они были в театре на Вестербро и смотрели ревю, в котором участвовало почти сто обнаженных девушек — «герлс», как их назвал Йенс Воруп.