Ветер стонал вокруг одинокой избушки, таинственные голоса ночи доносились из неведомой дали. Блестящие глаза отважных крыс и мышей смотрели на старика изо всех щелей и норок, но он продолжал свою работу, увлеченный, ничего не замечающий.

Иногда он проводил большим пальцем по острию ножа и с довольным видом кивал толовой.

— Острее становится! — говорил он, — да, острее!

…проводил большим пальцем по острию.

Он не замечал, как бежит время, и мирно работал, занятый своими мыслями, которые порой произносил вслух:

— Его отец обидел нас, разорил нас и теперь пошел в ад гореть на вечном огне! Да, в ад, гореть на вечном огне! Он ускользнул от нас, но на то была божья воля, да, божья воля, и мы не должны роптать. Но он не ускользнул от адского огня! Нет, он не ускользнул от адского огня, всепожирающего, безжалостного, неугасимого, и этот огонь будет гореть до скончания века.

Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то тихонько хихикая от восторга, то прерывая бормотание внятной речью.

— Это его отец во всем виноват. Я только архангел. Если бы не он, я был бы папой!

Король пошевелился во сне. Отшельник бесшумно подскочил к постели, опустился на колени и занес над спящим нож. Мальчик опять пошевелился; глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не видели; через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.

Некоторое время отшельник ждал и прислушивался, не двигаясь, затаив дыхание; потом медленно опустил руку и так же тихо прокрался назад, говоря:

— Полночь давно уже миновала; нехорошо, если он закричит, — вдруг случайно кто-нибудь будет проходить мимо.

Он бесшумно метался по своей берлоге, подбирая где тряпку, где обрывок веревки; потом опять вернулся и осторожно связал ноги короля, не разбудив его. Затем он попробовал связать и руки; он несколько раз пытался соединить их, но мальчик вырывал то одну руку, то другую как раз в то мгновение, когда веревка готова была охватить их; но наконец, когда архангел уже пришел в отчаяние, мальчик сам скрестил руки, и в один миг они были связаны. Затем архангел сунул спящему повязку под подбородок и туго стянул ее узлом на голове — так тихо, так осторожно и ловко, что мальчик все время мирно спал и даже не пошевелился.

Гендон приходит на выручку.

Старик, ступая неслышно, как кошка, отошел и принес низенькую скамеечку. Он сел так, что одна половина его тела была вся озарена тусклым колеблющимся светом, а другая оставалась в тени. Не сводя глаз со спящего мальчика, он терпеливо ожидал, пока отточится нож, все бормоча про себя и не замечая, как бегут часы; он был похож на серого, чудовищного паука, готового проглотить неосторожное насекомое, беспомощно запутавшееся в его паутине. Наконец, много времени спустя, старик, который все смотрел, но ничего не видел, поглощенный своими мечтами, вдруг заметил, что глаза мальчика открыты, широко открыты и смотрят! — смотрят, цепенея от ужаса, на нож. Улыбка дьявольского торжества скользнула по лицу старика, и он, не меняя своего положения и не прерывая работы, спросил:

— Сын Генриха Восьмого, молился ли ты?

Мальчик беспомощно забился в своих узах, стараясь издать какой-то звук сквозь крепко стиснутые челюсти. Отшельник истолковал это движение как утвердительный ответ на свой вопрос.

— Так помолись снова! Читай отходную молитву!

Дрожь пробежала по телу мальчика, и лицо его побледнело. Он опять забился, пытаясь освободиться, изгибаясь и поворачиваясь во все стороны; он, как безумный, отчаянно бился и вертелся на постели, чтобы порвать веревки, но напрасно; тем временем старый людоед улыбался, глядя на него, кивал головой и спокойно продолжал точить нож, время от времени бормоча:

— Твои минуты сочтены, и каждая из них драгоценна, — молись, читай себе отходную!

Мальчик отчаянно застонал и перестал метаться, он задыхался. Слезы капля за каплей текли по его лицу; но это жалостное зрелище нисколько не смягчило свирепого старика.

Уже начинало светать; отшельник заметил это и заговорил резко, возбужденно:

— Я не могу больше медлить. Ночь почти прошла. Она пролетела для меня как минута, как одна минута; а я хотел бы, чтобы она длилась год! Ну, отродье губителя церкви, закрой глаза, если тебе страшно смотреть…

Остальные слова превратились в какое-то бормотание. Старик упал на колени, с ножом в руке, и наклонился над стонущим мальчиком.

Тс! У хижины послышались голоса. Нож выпал из рук отшельника; он набросил на мальчика овечью шкуру и вскочил, весь дрожа. Шум усиливался, голоса становились все грубее и свирепее; слышны были удары и крики о помощи, затем топот быстро удаляющихся шагов. Тотчас же вслед за тем раздался громовой стук в дверь хижины и крик:

— Эй! Отворяй! да поскорее, во имя всех дьяволов!