Он сидел в компании двух плотных, откормленных чиновников, которым явно было нечего делать. У меня даже создалось впечатление, что они обрадовались приходу молодой девушки, хотя и выразили недоумение, как я у них оказалась.

Я рассказала о папе, о том, что его дело в Тройке или суде, и просила обратить особое внимание на это дело. Заканчивая своё повествование, я ещё раз повторила, что мой папа ни в чём не виноват и просто попросила его помиловать в случае, если его дело поступит в эту комиссию.

На лицах моих собеседников отразилось полное недоумение. По-видимому, я очень быстро изложила всю историю. Только когда я ещё раз повторила: «Вы должны его помиловать» — они поняли, что я прошу о чём-то входящим в их обязанности.

«А какой приговор у вашего отца?» — спросил вдруг председатель. Я несколько смутилась, поняв, что такой оборот дела был чем-то неожиданным для них, но, что, наконец, они стали вникать в мою просьбу.

Я написала папины имя, отчество, фамилию, год рождения, наш адрес в Ленинграде и положила эту записку на стол председателя комиссии по помилованию, прежде чем ответить: «Приговора ещё нет».

Всплеснув руками, председатель воскликнул: «Как же мы можем помиловать человека, который ещё не осуждён». При этом они все заулыбались, поняв, что им делать ничего не надо и начали подсмеиваться надо мной.

Конечно, я была очень наивна, но упрямо повторяла, что если папа будет осуждён, есть все основания его помиловать. Сейчас этот разговор напоминает мне главу из «Алисы в стране чудес», в которой шла речь о королеве, не знавшей, кого казнить, а кого миловать, но тогда мне было не до шуток.

Я вернулась к Капицам. Уже позднее мне пришло в голову, что за мной следили и что именно связь с Капицей в какой-то мере определила дальнейший ход событий и даже спасла меня.

На этот раз Анна Алексеевна встретила меня в большом волнении, так как она знала, что я пошла на возможную встречу с Берия. С удивлением она слушала мой рассказ о том, как развернулись события.

До моего отъезда из Ленинграда никто не верил, что в Москве можно что-либо сделать. Все говорили, что на Лубянке мне не помогут.

Однако у меня была наивная вера, что всего можно добиться, и, возможно, эта вера и мои опрометчивые по молодости поступки помогли освобождению моего папы.

К всеобщему удивлению, папино дело вернули в Ленинград, так как проходил месяц за месяцем, а он всё продолжал сидеть в тюрьме Большого Дома.

Мне казалось, что надо как-то сообщить папе о том, как развиваются события с его делом. Я считала, что это может помочь папе более стойко держаться с его тюремщиками и решила добиваться с ним свидания.

Наступили зимние каникулы в Университете, и, обдумав план действий, я пошла в Большой Дом. Клерку, сидящему за окошечком, на котором было написано «Справочное бюро», я сказала, что у меня есть очень важная информация, которую я могу сообщить только начальнику контрразведки.

Я не знаю, на что я рассчитывала, никакой информации у меня, конечно, не было. Молодой человек закрыл окошечко, вышел и позвал меня к себе в комнату.

Я продолжала с таинственным видом говорить, что ему я ничего не могу сказать. Затем мы долго пререкались с ним, но, в конце концов, в результате этого разговора в моих руках оказался номер телефона, имя и отчество одного из крупных начальников Большого Дома (сейчас уже точно не помню, но, кажется, это действительно был начальник контрразведки).

На следующий день я опять пришла в Большой Дом, но уже вошла в него с главного подъезда. В простенке между двумя входными дверьми был телефон внутреннего пользования.

Мне было неуютно и как-то не по себе в этом простенке, потому что я чувствовала, что зашла в своих действиях за какой-то очень опасный предел.

Но тут я вспомнила французскую поговорку, в переводе звучащую примерно так «В дело ввязываются, а там видно будет». Только по-французски это звучит выразительнее и гораздо короче (On s’engage et puis on voit).

Я собралась с духом и позвонила по полученному мною телефону. Мне ответил молодой мужской голос. Я попросила к телефону Николая Васильевича (в точности этого имени и отчества я за давностью лет не уверена). Меня спросили: «По какому вопросу?»

Я ответила: «По личному». Прошло несколько минут, затем спросили моё имя и фамилию, адрес и ещё некоторые сведения. После чего в трубке прозвучал спокойный голос: «Слушаю».

«Это Николай Васильевич?» — спросила я. Он ответил: «Да».

В том возбуждённом и почему-то испуганном состоянии, в котором я тогда была, мне не пришло в голову ничего лучшего, чем повторить вариант с Берия.