— Находясь заграницею, — продолжал он, — я имел случай сравнить их обычаи с нашими и заметить многое, что ускользает обычно от обыкновенного наблюдателя. Вы знаете, каковы были успехи оттоманского оружия: я стыдился и за них, и за нас. Но вот теперь нам приходится померяться со всеми силами России и, может быть, вскоре также с силами Пруссии! И империи; но, конечно, не надо столько сил, чтобы нас сократить.

Мы не можем противопоставить регулярным войскам такой же армии. У нас только кавалерия, всегда мало состоятельная пред пехотой. Наши кавалеристы образуют только легкие отряды и не умеют сражаться сомкнутым строем. Тактика их известна: они внезапно набрасываются на неприятеля, затем исчезают с такой же быстротой. Они могут самое большее быть годными в небольших схватках, но не могут держаться в правильном сражении. Что поделали бы их пистолеты и их сабли против штыка, ружья, пушки? Я не говорю ничего о недостатке у них дисциплины и их вольности, которые их делают более похожими на разбойников, чем на воителей. Если немногое можно сказать о рядовых воинах, то еще менее приходится говорить о вождях. Пост генерала всегда очень щекотлив, нужны заслуги, чтобы выполнить его достойно, и у нас более, чем где-либо. Сверх глубоких военных познаний, он требует еще таланта политика. На самом деле, разве легко иметь дело со столькими завидующими друг другу вождями и извлекать пользу из всех обстоятельств? Но напрасно искать требуемых талантов среди главарей конфедератов. Чтобы в этом убедиться, нет надобности перебирать их всех, остановимся на самых способных из них; я говорю о Пуловском и Биринском. Этот знаком достаточно с военным ремеслом, но у него характер горячий, кипучий. Нельзя ничего находить невозможным, раз он заявляет мнение. Он к тому же упрям и высокомерен: никогда удары судьбы не могли его смирить и никогда он не пользуется уроками опыта. Другой, напротив, довольно гибок, довольно предусмотрителен, довольно обходителен, но у него нет ни одного из тех. качеств которые могут обеспечить успех великих предприятий. Он не умеет отличить заслуги, прибегнуть к сведениям другого, отдается без размышления своему инстинкту и следуете всегда за своими маленькими идеями. Остальные же тем занимаются, что действуют им наперекор. При всякой возможности им противоречат, не ставят в грош их заявления и стараются сделать их ненавистными всем конфедератам. Итак, словно боги вмешались в наши распри, чтобы нас уничтожить, от наших солдат отнять мужество, от наших генералов — благоразумие. Малое достоинство главных начальников и недостаток согласие между офицерами в соединении с вольностями и отсутствием дисциплины у солдат не преминут, конечно, привести к крушению наши дела.

Но, что я говорю, словно они уже не приведены к крушению. Чтобы торжествовать над нами, побежденными собственными несогласиями, неприятелю надо только появиться. Невежество и трусость конфедератов на меня наводят отвращение; их зверство и их варварские излишества меня возмущают. Они умеют только опустошать, грабить, злодействовать. Они подобны хищным зверям, выходящим отовсюду душить слабые стада. Даже те, которые представляются самыми порядочными, не обладают достаточным мужеством, чтобы побеждать без предательства. Следует сообщить вам о характерном случае, только что происшедшем на моих глазах. К** палатин, которого банда была сильно ослаблена в последней стычке, удалился к Тромбуле с остатками своего маленького отряда. Получив некоторое подкрепление, он вознамерился в свой черед нагрянуть на врага. В то время, как он готовился привести план в исполнение, пришел к нему перебежчик с предложением убить командующего неприятелем. Он говорить, что у него есть способы во всякий час войти в его палатку. Палатин сообщил об этом предложении в военном совете, на что П** каштелян, указав на затруднительное состояние наших дел, высказал мнение, что не следует упускать такого благоприятного случая. Этот подлый совет должен был бы покрыть срамом подавшего его, но могли бы вы поверить? — почти все ему аплодировали. В негодовании на происходящее я употребил все усилие, чтобы вернуть их к чувству чести, «ведь мы, — говорил я им, — не доведены еще до последней крайности; да если бы и было так, то разве нет у нас более мужества искать спасение в нашем оружии? Сразимся, умрем, если нужно, но отклоним этот недостойный совете. Да если бы даже ни одному из нас не суждено спастись, лучше сто раз погибнуть, чем торжествовать такими средствами. Что касается меня, то я, видно, не люблю достаточно жизни, чтобы желать сохранение ее за такую цену». Мои усилие были тщетны: трусы им не подчинились. Теперь решено: я их покидаю, я удалился бы даже немедленно, если бы я не должен был быть внимательным по отношению к вашему дяде Станиславу, который все еще один из самых горячих их сторонников. Но я найду, конечно, средство расстаться с ним. Итак, я вам повторяю, мой сын: отправляйтесь, когда захотите, я вас более не удерживаю.

— Нет, отец, — отвечал я, обнимая его, — я вас не покину; пока остаетесь вы, я разделяю с вами случайности судьбы.

Тогда произошла между нами довольно трогательная сцена. Я чувствовал, как у меня глубоко в сердце зарождался какой-то мир, спокойствие.

Дорогой Панин, это сладостное впечатление еще длится. Когда я обязан был оставить Варшаву, мне казалось, что я потерял отца; сегодня мне кажется, что я его снова нашел.

Кразилов, 10 сентября 1770 г.

Я близка к минуте увидеть того, кто мне дороже всего на свете. Вот я в костюме для верховой езды и иду к месту, которое указал мне Сантерр.

— Там-то, говорила я себе, приближаясь, предмет моих самых сладостных надежд.

Мое сердце трепетало от удовольствия, и я не чувствовала себя от нетерпения.

Наконец, я на месте. После нескольких расспросов узнаю, что Густав в окрестностях: мои желания, по-видимому, исполняются. Наступает ночь, и я вздыхаю по восходе солнца. Каким оно мне казалось ленивым.

Хотя я и была утомлена, но сон долго не смыкал моих глаз: любовь держала их открытыми, сладостная надежда льстила моим желанием, и мой ум предавался самым приятным представлением.

Уже я верила, что предвкушаю прелесть упоительных ночей, любовно сближающих уже милых друг другу; я верила, что чувствую очаровательные восторги двух влюбленных сердец; моя душа погружалась в радостное настроение. Наконец, среди восхитительных мыслей, сон овладел моими чувствами. Образ Густава преследовал меня и на лоне покоя.

Но какие обманчивые видения возмутили тогда мой дух? Я видела, что перенесена в очарованное место; я поджидала Густава на ложе из роз, у подножья большего тенистого дерева.

Возле меня бежал шепча ручеек с волной более чистой, чем кристалл, а птицы, скрытые в листве, наполняли воздух своими любовными песнями.

Толпа гениев-малюток окружала меня; одни предлагали мне чудные плоды всевозможных сортов, другие подносили гирлянды из цветов; а грации старались служить мне, легкие, полунагие нимфы плясали вокруг меня на зеленом ковре, расцвеченном фиалками и бархатцами.

Амур прятался за миртовым кустом и пускал в меня, улыбаясь с лукавым видом, стрелы.

Моя душа изнемогала от сладостной истомы. Полная страстного нетерпения, я вздыхала по моем возлюбленном.

Он является, наконец, приближается ко мне, я стремлюсь к нему, хочу его обнять, но он мгновенно удаляется; я бегу, чтобы настичь его, он все убегает и, кажется, играет моею страстью. Наконец, я вижу, что преследую неуловимую, упорно от меня бегущую тень.

Вдруг сцена изменилась, и я увидела себя в мрачном лесу.

В нескольких шагах был темный грот. Невидимая рука вовлекла меня туда помимо моей воли. По мере того, как я туда углубляюсь, я открываю, при мрачном свете нескольких факелов, фурий с бичами в руках. Меня охватывает ужас при их приближении.

Я была в ужасном волнении, ничто не равнялось моей тревоге. Я проснулась, наконец, и нашла себя в постели, всю в поту и в слезах.

Говорят, что сновидения ничего не значат; однако, признаюсь тебе, этот сон меня печалит.

Говорят, что сновидения ничего не значат; однако, признаюсь тебе, этот сон меня печалит.