Фактор Менева, Камельян Сахаревич, представлял собой воплощение честности, только вот внешне наш герой до такой степени походил на Сократа, что его многочисленные достоинства и благородство его души совершенно не были по нему заметны. Низенький, упитанный человек с фатально уродливыми чертами лица, длинным ястребиным носом, огненно-рыжими волосами и бородой, он при первом знакомстве не внушал никакой симпатии и доверия — и тем не менее был порядочным человеком и в своих поступках руководствовался законами любви к ближнему как немногие из христиан.

Все эти скромные в запросах и ограниченные люди были смущены и взволнованы появлением Сергея в Михайловке, но не прислушались к осторожным намекам людей, его прежде знавших, ибо смысла этих намеков никто из них толком не понимал и они вследствие этого остались без последствий. Впрочем, эти намеки даже оказались излишними, поскольку своей легкой, светской манерой держать себя Сергей невольно сам сделал все для того, чтобы вызвать к себе в Михайловке недоверие. Строго говоря, ему нельзя было бросить серьезного упрека, ибо отягощавшие его совесть веселые проделки теперь относились к прошлому и поросли быльем. Однако здесь, в этом раю, среди этих идиллически настроенных людей оказалось достаточно уже его свободного поведения и столичной элегантности, чтобы вызвать чувство тревоги и смутного недовольства. Он, например, смотрел женщинам прямо в глаза, словно каждую из них тотчас же мог раскрыть и прочитать, будь она массивным фолиантом или миниатюрной изящной книжицей с золотым обрезом. Затем его лакированные сапоги скрипели так, будто под ним трещало адское пламя. Он иногда защемлял левым веком круглое стеклышко, и это особых вопросов не вызывало, но то обстоятельство, что он всегда носил только одну перчатку, да и ту натягивал лишь на четыре пальца, смущало душевный уют пожилых господ, тогда как дамам сей факт представлялся секретом великосветского шика. Всё сокрушеннее и сокрушеннее качали в Михайловке головами — все, кроме Натальи. До сей поры весело и беззаботно взиравшая на мир вокруг себя, она, казалось, стала задумчивей, погрузилась в мечты, и сердце ее потеряло покой, хотя она и не осознавала этого. Она видела только, что с ней Сергей держит себя иначе, чем со всеми другими, что он смотрит на нее такими глазами… Впрочем, какими, собственно говоря, глазами он на нее смотрел? Она полагала: благосклонными и вопрошающими. Но тогда о чем же он вопрошал ее? И должна ли она была отвечать ему? И что именно отвечать? Почему ее рука начинала чуть заметно дрожать от его прикосновения, почему он иногда так болезненно, тяжело вздыхал, как будто чувствовал себя очень несчастным? Что он искал у них? Как следовало ей понимать то, что порой глаза Сергея лучились добротой, а потом вдруг в них опять появлялось что-то такое, для определения чего она не могла подобрать верного слова, что-то зловещее и пугающее. Иной раз ее бросало в дрожь от его взгляда, как будто он был демоном, расставляющим вокруг нее незримые западни. Она бессознательно искала встречи с ним и так же без конкретной причины избегала его.

Однажды поздним вечером она снова вышла в сад, в тот уголок его, за которым сразу начинались поля, и полностью погрузилась в очарование знойной летней ночи. Положив руки на плетень, она стояла здесь, смутно ожидая чего-то, в чем не могла дать себе отчета, как вдруг рядом с ней выросла фигура Сергея. Оба молчали и не смотрели друг на друга. Перед ними куполом поднималось темно-синее небо, на котором были видны пока только первые звезды, немногочисленные облачка влеклись по нему утлыми челнами, и полумесяц плыл в тишине эфирной реки подобно серебристой гондоле. Окрест на лугах и в зарослях кустарника горели бусинки светлячков — рассыпанное ожерелье феи. Золотые колосья пшеницы тяжело клонились к земле, как будто на стеблях их созрели дукаты. А на бахчах, стараясь перещеголять друг друга, переливчатым блеском мерцали кукурузные початки и дыни, невдалеке стояли два дерева, которые время от времени перешептывались в сладкой истоме, тогда как цветы и травы, казалось, чуть слышно дышали.

Здесь в какой-то момент Сергей наклонился и, не касаясь руки Натальи, легко поцеловал ее пальцы. И девушка, вздрогнув от внезапного ужаса, посмотрела на него с такой невыразимой мольбою и укоризной, что он предпочел бы сейчас броситься перед ней на колени и просить у нее прощения за допущенную фривольность.

Однако в конечном итоге его беззаботному поведению не могли воспрепятствовать ни взгляд Натальи, ни назидания Онисима — преданный старик в самом деле надоедал ему бесконечными увещеваниями и прекращать их, кажется, не собирался.

— Похоже, вам эта барышня нравится, — вздыхая, заговаривал он при всяком удобном случае, — ну хорошо, это правильно, мне она тоже нравится, однако как вы собираетесь завоевать ее сердце и получить благословение родителей? Ах, Боже мой, вы уж тогда, барин, хотя бы одевайтесь посолиднее, впрочем, не мое дело указывать, как вам одеваться. И потом, беспрестанные проделки, которые вы себе позволяете, людям, скажу вам, не по душе. Всякое судачат про ваши прошлые похождения, так покажите же, не откладывая, что нынче у вас вполне честные и искренние намерения, в противном случае из этой партии ничего не получится и мы проиграем ее самым плачевным образом.

Между тем четыре советчика у Меневых сошлись в одном мнении.

— И почему только вы, сударыня, — обращался к Аспазии господин Винтерлих, — позволяете этому господину являться к вам в дом! Вас и ваших близких, слава Богу, хорошо знают, но рано или поздно люди заговорят о подобных вещах, начнут выражать сомнения и высказывать свои суждения вслух. Ведь репутация у него, мягко сказать, не из лучших, до чего это может, спрашивается, довести?

— У него уже было так много историй с дамами, — уверяла Февадия обеих тетушек, — что о них можно бы десять томов написать. Настоящий герой романа этот господин Ботушан — интересный, безусловно, однако опасный, крайне опасный мужчина. Ах, бедная Наталья, сладкая голубка, он отравит ей сердце, он принесет ей несчастье, она ведь для него только забава.

— Глубокочтимый, дорогой господин Менев, — елейным тоном говорил батюшка Михаил Черкавский, — не могу поверить, что вы собираетесь принять в зятья этого безбожного человека. Сверх того, он весь в долгах как в шелках, в Ростоках ему не принадлежит больше ни единого стебелька, теперь там хозяйничают евреи. Да к тому ж он игрок, и кроме всего, выпивоха, мне достоверно известно, что однажды в окружном городе Кракове он нализался до чертиков и на рыночной площади отплясывал с какой-то крестьянкой.

— Невозможно даже представить, — высказывался в семейном кругу дядюшка Карол, — что за книги имеет у себя, в Ростоках, сей господин, и какого рода картины развешены там по стенам. Он предпочитает читать самые пагубные романы, и, когда заходишь к нему в спальню, глаза поднять страшно. К тому же он забияка. Он затевает ссору с первым попавшимся невинным человеком по всякому пустяку — из-за выеденного ореха, из-за крылышка мухи — и незамедлительно посылает своих секундантов, если кто-то отважится ему перечить. У него все тело, должно быть, изрублено и прострелено, в стольких дуэлях уже участвовал этот Дон Жуан.