— Хватит. Спасибочка, — сказала она, испуганная этой мыслью, охваченная тревогой за любимого человека.

— А сколько тебе лет? — спросил Нестор.

— Осенью шестнадцать минет.

С минуту он смотрел, как стояла она — талия в рюмочку над сборчатой махиной юбки. Румянец разыгрался во всю щеку, черные глаза так и горели, светясь любовью, нежностью, радостью.

— Горе ты мое! Ведь нас венчать не станут. Придется к епископу Мефодию обращаться, чтобы разрешил.

— Что ты? Это нельзя!

— Отчего же нельзя?

Лицо ее стало матово-белым, прозрачным.

— Он меня звал в церковный хор. А после рассердился. Содрал с меня красную косынку на улице и чуть не задушил.

— Что ты говоришь?..

— Вот провалиться! У меня на плечах такие синяки были, почище сегодняшних.

Нестор засмеялся:

— Святой отец! Это мы слышали…

— Чего слышали?..

— Большевиков он терпеть не может. И женщин в красных косынках тоже…

Неприветливо глянула на них Изобильная с голого берегового бугра. Еще не так давно приходилось здешним станичникам устраивать на улицах заграждения из опрокинутых борон и тесно составленных телег и саней, чтобы не могли ворваться врасплох не мирные степняки. Летом в береговых зарослях Илека сторожевые казаки слегка переплетали на ночь кусты терна, красноталов и колючей чилиги, а утром сразу обнаруживали, где пробирались лазутчики врага. Боялись тогда казачки переходить по насыпи-перебоине за старицу Илека: вмиг налетали киргизы, и, если успевали увезти за пограничную черту — прощай родная семья. Пленным рассекали пятки, заращивали в ранах конский волос, чтобы не уходили далеко, — сваливала боль на ходу. Некоторые так и жили до смерти в неволе вблизи своих станиц, хотя раньше на Меновом дворе в Оренбурге два раза в год — в осенние и весенние ярмарки — обменивали пленных.

С детства наслушался Нестор песен и рассказов о молодых полонянках, сгинувших в степных аулах, о замученных казаках. Но куда больше пелось песен о походах и саблях острых, об удалых атаманах и волюшке молодецкой, песен лихих и раздольных, прославлявших казачью свободу. Где же она, эта свобода? Пожалуй, правильно говорил дружок Антошка Караульников, что пользуются ею только отцы семейств — богатые самодуры-бородачи. Да и то, не зная, куда девать эту свою силу-власть, тратят ее чаще на мелкое домашнее тиранство. А молодых казаков шпыняют родители, отчитывает станичный круг, тех, что постарше, служба заедает с руками, ногами, начальство муштрует, кто не сгниет в окопах, тех гоняют на усмирение…

Что же остается от всей вольной воли молодому казаку?

Нестор вздохнул:

«Невесту привез, а в дом веду, как на казнь. И она хоть бодрится, а видно, нелегко ей. Но жить-то надо, значит, ладить с родными приходится, покорность оказывать отцу-матери».

Фрося правда с тревогой смотрела на широкие улицы станицы, привольно раскинувшейся на бугре. Все тут было непривычно и чуждо ей: добротно свитые, высоченные плетни, мазаные и побеленные большие дома под тесовыми и железными крышами.

В низине, где зеленела пойма реки Илека, среди высоких тополей тоже виднелись плетни «пригородов», а за ними — избушки-мазанки с толстыми трубами.

— Это карды, — пояснил Нестор. — Летом в них кое-кто овощи сажает, зимой скот живет и работники-кормельщики. Скота и птицы у нас — дворы ломятся, в этом все богатство. Вон на озерах, за перебоинами, где плотники наезженные, видишь, сколько гусей. А на том, нашенском, краю — большая старица Баклуша, в ней гусей и уток тьма-тьмущая. Живности — девать некуда, а житье скаредное. Так что уж не обессудь!

Фрося прижалась плечом, глянула улыбчиво:

— Что ты понимаешь насчет скаредности-то? Вот зашел в магазин и столько деньжищ ухлопал сразу!

— Да ведь не зря! — Нестор припомнил Нахаловку, смутился. — Если сравнить, то конечно… Но вот посмотришь — сама поймешь.

Белоног похаживал кругом, шелестел жесткой травой-резучкой, затянувшей сквозным покровом наступавшие здесь когда-то песчаные барханы. А молодые стояли, не спеша войти в станицу: пусть сначала родные узнают об их приезде.

Их, конечно, уже приметили из крайних окон: во дворах слышались разговоры и девичья суетня.

— С той — нашей — стороны бегут в Баклушу родники по оврагу Джеренксай. Там, выше, сад большой, яблоки родятся, и мельница работает над плотинкой. В половодье все заливается. И еще одна мельница есть в пойме, где Илек пустили недавно по новому руслу, во-он, где лес густой за лугами. Там у нас покосы.

Оживленное лицо Нестора казалось Фросе необыкновенно красивым, у нее дыхание останавливалось, когда она смотрела на него.