Насчет денег Шеломинцев сам подумывал:

«Введут эти временны правители еще каки-нибудь купоны, и пропадут в банке мои денежки. Те, что дома в кубышках, — звонки золоты останутся, но ведь это капля в море».

Он снова оглядел горницу.

«Ни ковров, ни мебелей городских. Кровати просты, деревянны: все одно спим, как киргизы, на полу. Перины кошмами обернуты, тулупами закрываемся. Все богатства — скот да земля, и про то социалисты — язви их душу — раструбили на всю Расею. А как оно, это богатство, достается — никому не ведомо».

Женский смех во дворе спугнул его раздумья. Григорий Прохорович шагнул к окну, затаился у косяка в простенке.

Нестор возле летней кухни пытался поцеловать Фросю, держа за косу и локоть, а она, откинув голову, смеялась и клонилась назад, не в силах защититься, потому что в руках ее был арбуз.

До чего же гибка она, камышинка озерная! Юбка зонтом раскинулась, руками смуглыми, загорелыми цепко держит белый шар, а лица не видно, смеха уже не слышно: целует ее Нестор, пойманную в кольцо рук, полуопрокинутую. До тех пор добаловали — чуть не перевернулись через порожек, так и опустились, сели наземь, и арбуз уже на коленях Фроси. Харитина с ножом подоспела, чуть тронула, и разломилась красно-серебристая мякоть. Осторожно, чтобы не брызнуть на платье, надкусывает Фрося сладкую скибку арбуза, а Нестор хочет вместе с нею от одного ломтя отведать, и она, улыбаясь, подносит свой кусок к его губам.

Пустяки? Баловство? Но ради такого баловства города летят!.. Сроду бы не взял Григорий Прохорович куска, надкушенного его женой, и не целовал так никогда, и не падал рядом с ней, опутанный любовью, точно птица сетью. Буднично было все, как молотильный камень. Надо — привязал, повез. Обмолотил хлеб, и опять лежит серый, тяжелый, на задворках до нового обмолота.

А тут… Девки проходят, аж бледнеют от зависти. Парни, сажен десяти не дойдя до ворот, рубахи под ремнем одергивают, «висок», под фуражкой раскудрявленный, трогают, прихорашивают, и даже у самого Григория Прохоровича какой-то росток веселый в душе подается, проклевывается при виде избранницы Нестора.

«Может, зря мы родителев слушали — ломали свою жизню, потому и радости в семьях не было. Кубышки только набивали, а наступило безвременье, и прахом могут пойти труды… Не-ет, надо свадьбу сделать, чтобы всем запомнилась. Не утечет пшеничка. Котора поспелей, работники-поденщики уже лобогрейками покосили, в бабки поставили. Покуда пускай в обрывы возят да в скирды кладут. Возьмем свое. Гульнуть, чтоб небу жарко было. А то пропадут, обесценятся деньги, да и самих-то неведомо что ждет в смутно это время».

Так думал Шеломинцев…

…Много глины идет в казачьем хозяйстве: там умазать, тут подбелить, саманные кирпичи для ограды сделать, печь в летней кухнешке или в доме сложить. Повсюду, где есть глина, роют за станицами ямы. Потом в них сваливают мусор со дворов. На реку — по неписаному древнему договору — никто дряни не вывезет, и вода в ней идет, как стеклышко, чистая, светлая, только в бездонных омутах, словно завороженная, дремотно и загадочно смотрит в небо, заманивая в черную глубину плывущие облака. Зато рыбы первейшего сорта в Илеке полно. Судаки и окуни «скуснее нигде нету», сазаны аршинные, лещи красноперые — кипящее в хрустальных струях живое серебро — ловить не переловить! И казаки ловят безданно, беспошлинно: кто бреднем, кто сетью, или ставят плетневый чегень с ловушками через весь сверкающий плес.

Фрося и Нестор шли по песчаному яру над поймой, шурша выгоревшей уже травой, к глиняным ямам, куда женщины увезли на быках чугунные котлы, черпаки, большие ножи, словом, целую кухню для варки арбузного меда. Чтобы не отвлекать работников от уборки хлеба, Григорий Прохорович, прихватив Михаила и Харитину, сам с рассвета до полудня возил арбузы в фурманках с хуторских бахчей. Замужние казачки и девчата, отработав свое в полях, спешили на толоку, как в церковь. Всем хотелось принять участие в редкостном по времени веселом событии.

— Нравится тебе у нас? — спросил Нестор, срывая на ходу веточку дикой мальвы и осторожно вкалывая ее в косу Фроси.

— С тобой мне везде хорошо. Смотри, деревья тянутся над яром, будто на цыпочки встают, чтоб заглянуть сюда.

— Интересуются, наверно, какую невесту я себе привез! Скорее бы прошла вся эта свадебная канитель и нам остаться вдвоем.

— Сегодня и так до утра просидели вдвоем на лавочке. Люди затемно снопы возят, а мы как голуби-лодыри… Твоя маманя сказала, что мы совсем изведемся, и придется мне под венец румянец наводить.

— Отоспимся, успеем. Я боюсь, чтобы нас в полк не вызвали. Как ты тогда без меня?

В эту минуту Фросе действительно не мешало бы навести румянец, но только миг печали, раздумья — и снова беспечно-преданный взгляд:

— С немцем воевать тебя не угонят, а в бараки — новобранцев учить — не страшно. Я тут привыкать начинаю. Не навечно ведь расстанемся.

Дорофея вела себя так тихо, такой отрешенной от всех выглядела, пришибленная появлением Фроси, что родные начали бояться, как бы она не натворила чего.