Как первый лагерь, Дахау являлся прототипом всех последующих в отношении как планировки, так и беспощадных правил дисциплины. Кое-кому из первых охранников поначалу, наверное, трудно было обращаться с заключенными как с «недочеловеками», но вскоре они наловчились. Местному населению (лагерь расположен в нескольких километрах от Мюнхена на окраине деревни Дахау, бывшей артистической общины) объяснили, что лагерь предназначен для «политических диссидентов» — нарушителей порядка, политических оппонентов и врагов нового рейха. После этого мало кто проявлял беспокойство. А Ева? Знай она, что такое концлагерь, выдержала бы ее любовь к Гитлеру? Правда просто не поддавалась осмыслению. Жители Дахау закрывали глаза и затыкали уши в течение десяти лет, но не могли и дальше отрицать существование кошмара, когда зловоние тысяч незахороненных разлагающихся тел начало щекотать им ноздри. И все же, очевидно, никто не протестовал.

В апреле 1933 года нацисты объявили бойкот еврейским предприятиям. Модницы жаловались, что с исчезновением еврейских модельеров немецкая одежда лишилась утонченности. По иронии судьбы жены главных помощников Гитлера, Марта Геббельс и Эмми Геринг, ни на что не обращали внимания и продолжали одеваться у еврейских портных и торговцев готовым платьем до конца тридцатых годов, пока официальные указы, предписывающие полную «ариизацию», не отняли у них эту возможность.

Евреи были уволены со всех государственных должностей, включая преподавательские. Список лиц, «нежелательных» в расовом отношении, становился все длиннее. В июле 1933 года новый закон потребовал принудительной стерилизации калек, цыган, чернокожих граждан Германии и представителей смешанной расы («мулатов», как их называли). На случай, если кому-то не очень понравятся эти меры — а таких было много, — пропагандистская махина во все горло прославляла Гитлера и Национал-социалистическую партию за выполнение обещания подарить новую надежду, новые рабочие места и новую гордость Германии. В сентябре 1933 года семьсот безработных мужчин с франкфуртской биржи труда получили извещение, что им предстоит присоединиться к сотням тысяч рабочих, занятых в строительстве новых автомобильных дорог. Их привезли на стройку, где Гитлер символическим товарищеским жестом собственноручно вырыл первые два кубометра грунта. Площадку, где он копал, пока пот не покатился у него со лба, пришлось оградить решеткой, чтобы рабочие не таскали оттуда горстями землю в качестве драгоценной реликвии.

В июле следующего года, 1934-го, опираясь на ранее принятый «Декрет о защите народа и государства», партия приняла так называемый «закон фюрера». Согласно оному Гитлер единолично воплощал волю нации, и его желание ставилось превыше всего. Спустя месяц, после смерти Гинденбурга, Гитлер был провозглашен «фюрером германского рейха», которому все офицеры должны были принести присягу верности как главе государства и верховному главнокомандующему национальной армии. Через восемь месяцев после чуть не обернувшегося провалом получения поста канцлера человек, которого Гинденбург и его министры рассчитывали держать под контролем, стал диктатором однопартийной системы. Дебаты, консенсус и здравый смысл сменились поклонением, подогреваемым масштабными съездами, где Гитлера и его помощников приветствовало безупречно отрежиссированное народное ликование. СС и гестапо повиновались воле Гитлера, а не букве закона. И его воля скоро приобрела четкие очертания. В октябре 1934 года по всей Германии были арестованы гомосексуалисты. В следующем марте — введена воинская повинность. В апреле под арест отправились тысячи Свидетелей Иеговы и увидели свет еще несколько антисемитских законов о гражданстве евреев. Для тех, кто сумел распознать эти знамения за завесой нацистской пропаганды, Черные События уже маячили на горизонте, отбрасывая зловещую тень на залитые солнцем автострады и богатые урожаи.

Пока Ева не утвердилась в роли mattresse еп titre [14] , годы (1932–1935) протекали в неопределенности, но, судя по фотографиям, она никогда не позволяла себе афишировать свое внутреннее напряжение. Она развлекалась, принимая очаровательные позы на террасе в Хаус Вахенфельде, кружась в танцах, словно не знала никаких забот. Маска выглядела так убедительно, что Еву считали поверхностной и фривольной, хотя сохранившиеся страницы ее дневника дышат болью и отчаянием. Мало кто знал, что она была подвержена приступам черной меланхолии, подчас принимающим форму тяжелой депрессии. Эта черта объединяла их с Гитлером. Неровный темперамент Шикльгруберов проявлялся во вспышках ярости или слезливой сентиментальности, которые его секретарши описывали как «почти шизофренические». Его настроение колебалось от предельной любезности и уважения к ним до всплесков неконтролируемого бешенства, свидетелями которых становились его подчиненные-мужчины. Но в то время, как Гитлер мог давать себе волю, Ева не имела права утратить внешнюю веселость из-за скверного расположения духа — он не потерпел бы уныния на ее лице. Ее обязанности, как у всякой любовницы, заключались в том, чтобы привносить радость в его жизнь, помогать ему расслабиться после тяжелого дня. Она находилась рядом, чтобы любить и ласкать его, и была готова доказать это в любой момент.

Государственные дела продолжали держать Гитлера в разлуке с Евой. Пока он грелся в лучах всеобщего обожания, она прозябала в роли безымянной девочки за прилавком под пятой сурового отца. Гитлер запретил ей говорить о нем с кем бы то ни было, и это вынуждало ее изливать на страницах дневника личные горести, становящиеся невыносимыми. 28 мая 1935 года она написала ему письмо, умоляя — о чем? О посещении, знаке привязанности, собаке, наконец, чтобы хоть кто-то был ей верен и предан? Она не посмела бы написать то, что хотела сказать на самом деле: прими же решение — люби меня или оставь в покое! Позже, под конец длинного, мучительного дня, Ева находилась на грани нервного срыва, а записи в ее дневнике стали еще сумбурнее, чем прежде. «Я только что отослала ему письмо, которое все решит. Вопрос: придаст ли он этому хоть какое-то значение? Посмотрим. Если он не ответит до вечера, я приму 25 пилюль и тихо засну, чтобы проснуться в ином мире». Она ждала реакции, томясь неизвестностью и бессилием. «Боже, я боюсь, он не ответит сегодня. Если б хоть кто-нибудь помог мне — как же все это ужасно давит». Ее родных не было дома, видимо, они где-то развлекались. Одна в квартире (она, должно быть, нарочно так подстроила, что показывает, как мало родители знали о ее душевном состоянии), Ева подвела итог своим размышлениям: «Возможно, мое письмо ему передали в неподходящий момент. Возможно, мне не стоило писать. Я все-таки решила принять 35, это будет верная смерть. Если бы он хоть велел кому-нибудь позвонить мне». Ответ все не приходил. Было уже поздно, и Ева знала, что, находясь в Мюнхене, Гитлер любит проводить вечера со своими друзьями. Она прождала весь день в состоянии нарастающей тревоги и горечи, и ее отчаяние достигло предела. В конце концов, убедившись, что ждет напрасно, она проглотила двадцать таблеток ванодорма, сильного успокоительного. Ей казалось, этого будет достаточно, чтобы убить ее.

После вышеописанного случая, который мог бы оказаться фатальным, не найди Ильзе сестру снова, на сей раз в коме, Гитлер сказал: «Мне следует больше о ней заботиться» (Ich muss mich mehr "uber sie k"ummern).Вторая попытка самоубийства заставила его придать их отношениям определенности, но Ева прибегла к опасной тактике. Ведь повторно он мог и не поверить, что все это по-настоящему, или же она могла не выжить.

Через несколько дней Генрих Гофман — чьи мемуары неизменно полны самолюбования — устроил им встречу у себя дома. Потрясенный до глубины души, Гитлер смотрел, как бледная, изнуренная Ева спускается к нему по лестнице. Что ему было нужно меньше всего, так это еще один скандал, вроде того, что разразился после смерти Гели. Тогда дело удалось замять и скрыть детали от газет — хотя Гитлер не смог целиком искоренить нелицеприятные слухи, — но то было еще в 1931-м, за два года до его вступления в должность канцлера. Теперь же он — вождь Германии, и попытка самоубийства еще одной молодой женщины вызвала бы чрезвычайно щекотливые вопросы. В самом лучшем случае неизбежно разрушила бы его образ целомудренного фюрера. Это стало поворотным моментом в его отношениях с Евой. Он спрашивал Анну Винтер: «Что же мне делать? Я не могу допустить скандала». Если Ева рисковала жизнью ради того, чтобы привлечь внимание Гитлера, то ей это удалось.

К тому времени (конец 1935 г.) Гитлер был знаком с Евой ровно шесть лет. Она устраивала его в постели и, что еще важнее, вела себя осмотрительно. Он привык и искренне привязался к ней, хотя скрывал свои чувства от всех — возможно, даже от самого себя. Ему нравилась ее младшая сестра Гретль (которая всегда приезжала в Бергхоф с Евой). Члены семьи Браун были респектабельными — anst"andig,вот ключевое слово — приличными людьми. Фюрер обожал чувствовать себя дамским угодником, соблазнителем, мужественным, эффектным и неотразимым, пусть и не пользовался возможностями, которые ему открывались. (Альберт Шпеер заметил: «С хорошенькими женщинами он, как ни странно, шел на физический контакт. Постоянно брал их под руку или придерживал за локоток».) На роль фаворитки не было явных претенденток, хотя слухи роились вокруг куда более подходящих кандидатур: Лени Рифеншталь, ослепительной актрисы и режиссера, и Юнити Митфорд, арийской великанши, недавно допущенной в окружение Гитлера и не скрывавшей страстной любви к нему. Одной Еве хватило проницательности понять, что Гитлер не гонится за красивыми, умными — словом, шикарными женщинами, хотя и любит провести вечер в их обществе. Больше всего он ценил Gem"utlichkeitуют, привычную и приветливую домашнюю атмосферу, окутывающую его, как только он переступит порог. И именно Gem"utlichkeitобеспечивала ему Ева. «Женщина должна быть хорошеньким, ласковым и наивным созданием — нежной, милой и недалекой». Ева обладала всеми этими чертами, только вот была гораздо менее недалекой, чем казалась.

Не прошло и трех месяцев, как Ева вместе с сестрой Гретль — им уже исполнилось двадцать три и двадцать соответственно — в августе 1935 года покинули отчий дом и переехали, по предложению Гитлера (и за его счет), во временно арендованную квартиру на улице Виденмайерштрассе, 42, неподалеку от Английского сада. Окна выходили на реку Изар. Генрих Гофман, выполняя распоряжение фюрера, все организовал и оплатил. Они так никогда и не вернулись к родителям. Разрыв, должно быть, оказался болезненным для Фанни и унизительным для Фритца, поскольку дочери не подчинились его власти и вышли из-под контроля. Он не отличался деликатностью и никогда не проявлял нежности и чуткости по отношению к Еве. Вместо того, чтобы осуждать ее любовь к Гитлеру, ему следовало бы спросить себя, почему ей вскружил голову тот, кого он считал исчадием ада. Самолюбие не позволяло ему признать, что его любимой дочерью завладел более авторитарный и несгибаемый мужчина, доказав, что из них двоих Фритц слабее.