Чуда, которого так жаждал Восторгов, не случилось. Спаситель-монарх объявился лишь спустя два года за границей в лице «блюстителя всероссийского престола», бывшего великого князя Кирилла Владимировича, который в 1920 году мирно сидел во Франции и не отзывался на призыв Восторгова, питая отвращение к поездкам по морю после владивостокской ванны, принятой по рецепту японского адмирала Камимуры.

В Евпатории врангелевский комендант ген. Ларионов игнорировал «постные» дни, разрешив устройство музыкальных вечеров.

На бульваре играл оркестр, в ресторанах шло шумное веселье.

Каялся ли кто-нибудь здесь и постился ли, так и осталось под знаком вопроса. Военная прокуратура пыталась даже возбудить уголовное преследование против старика-коменданта, столь непочтительно относившегося к голосу церкви.

Наконец монархические «покаянные» дни миновали… Друзья божьи, но враги рода человеческого отпели белый стан.

Скоро это стало ясно даже для слепых.

В конце сентября Врангель сделал отчаянную попытку ликвидировать красную болячку на левом берегу Днепра — каховский плацдарм. Ген. Бабиев с кубанцами переправился ниже г. Александровска на правый берег этой реки, продвинулся к югу и занял пустой Никополь. Но дальше он встретил столь страшное сопротивление, что и сам погиб в бою смертью героя.

— Это был великий воин, — отметил Врангель в своем надгробном приказе, перечисляя заслуги «добропроклятого Бабия» перед белым станом.

Лишенные храброго вождя, шкуринцы обратились в бегство.

То же случилось и с молодой шестой дивизией, состоявшей из неустойчивого элемента — пленных красноармейцев. 1-го октября началась бедственная обратная переправа через Днепр. Атака ген. Витковского, командовавшего бывшим слащевским корпусом, в лоб каховского плацдарма, успеха не имела.

Красные по-прежнему оставили за собой крошечный клочок земли на левом берегу Днепра. Но этот маленький золотник был очень дорог, так как прикрывал наведенный красными мост — дорогу к сердцу «русской» армии.

Кое-как просунувшись из-за серой хмары, солнце начинало было окидывать своим ясным взором и несколько оживлять поблекшую осеннюю степь. Но это длилось минуту. Атакованное темной стеною туч, оно снова пряталось в глубь неба, и хмара торжествовала.

Над землею, как и на земле, шла бесконечная, отчаянная борьба.

А ведь хватит нас дождем! Без того, кажется, не обойтись! Как ты думаешь, Иван?

Мой возница не унывает.

Какой бог вымочит, такой бог и высушит. Нам ли, военным, того бояться! Бывал я на Волге. Там говорят: не на бурлака дождь идет. Пустое.

Однако Иван, участник мировой войны, — потому он и причисляет себя к военным, — инстинктивно ухватился за кожан, который сполз с сиденья.

От Копаней до Орехова, — продолжал он, — считается 10 верст. Вот на тот перевал поднимемся, увидим город.

Дорога утомляла своим однообразием. Правда, в этих местах Северной Таврии, ближе к Екатеринославщине, уже не та ровная, плоская, как стол, степная гладь, которая расстилается между Азовским морем и рекой Молочной. Здесь поверхность несколько изборождена волнами земных складок. Но так же безлесно, серо, безжизненно, — теперь, в осеннюю пору.

Лето кончилось.

Иван, за время дороги из Большого Токмака, многое мне порассказал, но его слова я уже пережевал и снова был голоден. Не то, чтобы он красиво говорил, не то, чтобы его рассказы дышали юмором. Нет. Для меня были ценны некоторые его замечания; правда, замечания сытого деревенского мужика, но мужика молодого, хорошо грамотного и бывалого.

Видите, — тряхнул он головою, — столько едем- едем, отъехали верст 30 от Токмака, а встретили ли хоть одного конного или пешего? Не встретили, и нас никто не обогнал. А ведь это главная дорога к фронту. Бывало, в ту-то войну, едешь к штабу корпуса… господи ты, боже! Гудят автомобили, стрекочут мотоциклеты, тянутся повозки, целые роты движутся, эскадроны взвивают пыль.

Это, действительно, была ком-му-ни-ка-ци-онная (так кажется, — ох, насилу выговорил) линия… А тут что? Разве так в войну пускаться можно?

Где же люди у вас, где люди? У вас кого убили, замены нет. А у них солдат родит солдата. У вас войска нет, чтобы дезертиров выловить. А еще воевать сунулись.

Замечания Ивана правильны. И потому что они правильны, мне нечего возразить против такой крамолы.

Не только этот большой Иван, возница, даже маленький Ванька, сынишка моего приятеля, копанского крестьянина, у которого я ночевал в прошлую поездку в Орехов, понимал, что мы воюем на уру, — с голыми руками.

Ты, дяденька, белый или красный? — обратился тогда ко мне этот бутуз, прискакав из глубины двора на одной ноге.

Не видишь, что ли: погоны на плечах, значит белый.

Бедный ты, дяденька! Мне тебя жалко. Красных-то десять тысяч полков, а вас всего десять тысяч человек. Заберут они вас в плен, беспременно заберут.

Брысь ты, гадина, — цукнул отец голоштанного оратора. — И что это за дети пошли нынче… Кто их учит? Сущие большевики. Да вы на него не сердитесь, господин полковник, ваше высокоблагородие… Он еще семигодовалый, не в разуме.