– Какой у них может быть шанс в этих условиях? Что здесь, что там – все одно.

О каком шансе шла речь и почему какие-то условия многозначительно именовались «этими», Марта тогда не поняла, но зато ответ воспитательницы показался ей вполне ясным и по-настоящему замечательным.

– У девочки способности, – Марта навострила уши.

– Ну какие способности с их-то диагнозами?

– Совершенно явные. К языкам и к музыке. К тому же о диагнозах здесь речь не идет, вы же знаете.

Слово «диагноз» было Марте незнакомо, но раз о нем и не говорят, так зачем обращать внимание.

– Да, поет Марта хорошо, но это еще не повод просить о переводе. Пообещают выделить место в каком-нибудь местном ансамбле, и только.

Сердце девочки радостно застучало: в ансамбле! В ансамбле! Она будет петь! Наверное, на сцене. Да, скорее всего, на сцене. И наверняка поедет на гастроли. В голове тут же зазвенела мелодия, и Марта едва удержалась, чтобы не спеть вслух: «На дальней станции сойду…»

– Надо упирать на другие способности. У нее прекрасная память и восемь классов образования – вовсе не то, что эта память заслуживает.

– Милая моя, допустим, я внесу это предложение. Предложение, кстати говоря, даже с моей точки зрения, нелепое. Неужели вы думаете, что я заранее не знаю ответа? – Голос заведующей звучал устало, и Марте стало скучно. Разговор перестал быть понятным. Девочка уже собиралась отправиться к подружкам и поведать о своих замечательных способностях, но изменившиеся интонации звучавшего голоса заставили ее остаться. Кажется, заведующая кого-то изображала: – Всем детям в Советском Союзе предоставляются равные возможности. Государство заботится о своих гражданах, и если вы в этом сомневаетесь, то возникают правомерные сомнения в вашем соответствии занимаемой должности. Вспомните, пожалуйста, о том, что каждый человек имеет право на образование. И если, как вы утверждаете, способности выдающиеся, то ничто не может помешать человеку окончить восемь классов, затем техникум, а потом уже штурмовать институт.

Взрослые за дверью молчали. Наконец воспитатель сказала:

– А вы все-таки внесите.

– Хорошо. Сделаю что смогу.

Марта заторопилась в палату и начала готовиться к поступлению в ансамбль. Целыми днями ходила и напевала песенки, повторяла строчки услышанных по радио зарубежных композиций и, не понимая ни слова, повторяла удивительно чисто. Особенно удавался ей французский шансон. Она умело грассировала, не напрягаясь и не стараясь, а легко и беспечно, как это умеют делать лишь ничем не озабоченные дети. И получилось. Однажды Марте объявили:

– Ты уезжаешь.

Она была настолько уверена, что ее ждут музыка и пение, что почти не слушала долгого рассказа заведующей о московском детдоме, в котором любезно согласились ее принять и дать возможность учиться все десять лет. Учиться так учиться. Десять так десять. Лучше бы она послушала. Пения от нее никто не ждал и продемонстрировать свой талант не просил. Провели по зданию: чисто, но зябко. Выделили кровать и тумбочку – прежние были лучше: светлее и у окна стояли. Познакомили с соседками: пять разных человек, а смотрят одинаково – волчатами. Махнули небрежно на вид за окном:

– В этой школе будешь учиться. Предметы как и везде. С четвертого класса – французский. Там и посмотрим, что за способности.

Провожатая ушла, а волчата обступили Марту и рассматривали молча до тех пор, пока кто-то (кажется, предательница Ленка) не спросил с насмешкой:

– Ты по-французски, что ли, шпаришь?

Марта обвела взглядом пять пар настороженных глаз, смотревших на нее с плохо скрываемым презрением, и начала петь что-то из Пиаф. Глаза подобрели, настороженность исчезла, и вот уже девочки кружились и покачивались в такт с мелодичным «Padame, padame, padame». Зазвучал гул одобрения:

– Во дает!

– Действительно, ботает.

– Ты к нам из Парижу, что ли?

– Не, я из Раменского, – ответила Марта, закончив, и для присутствующих это прозвучало так, будто Раменское – это нечто очень похожее на Париж.

В общем, тогда Марта повела себя правильно. Потому и приняли – не побили. А потом вот допустила оплошность: взяла у одноклассника подаренную пачку жвачки, да еще и с Ленкой зачем-то поделилась. Слопала бы всю сама, никто бы и не заметил, а теперь вот что получилось: глаза опухшие, волосы вырваны, тело болит, да и Васька Потапов – тот самый, что подарил жвачку (ему папа из командировки привез), – смотрит как на придурочную и упрямо твердит:

– Никуда я не пойду!

А Марта тормошит его и наседает с утроенной силой:

– Васек, ну что тебе стоит, а? Подойдешь к Светке: долговязая такая, с косой, и скажешь, что подарил мне жвачку.

– Она из какого класса?

– Из шестого.

– Не пойду.

– Вась, да она не страшная вовсе. – Марта сама себе не верила. Не поверил и Вася. Шутка ли, первокласснику ходить с заявлениями к ученице шестого класса.

В общем, в глазах детдомовского общества Марта оставалась воровкой. Больше за это не били, но смотрели с презрением и обходили стороной. Марта ощущала себя чужой и несправедливо обиженной, потому и продолжала ночами горько и отчаянно рыдать, забившись маленьким отчаянным комочком под одеяло и накрыв кудрявую голову подушкой. Терпеть несправедливость под силу далеко не каждому уверенному в себе взрослому, а для ребенка, тем более одинокого и беззащитного, это становится и вовсе непосильной ношей. Марта не сумела долго тащить этот груз: отправилась жаловаться к заведующей. За это и получила тем же вечером новую жестокую трепку. И снова она кричала и всхлипывала и просила перестать, чем только распаляла своих мучителей. Удары сыпались нескончаемым градом, и один из них оказался крайне неосторожным: наутро Марта проснулась с расквашенным носом и заплывшим синевой глазом.