– А у меня с математикой плохо.

– Тогда по русскому или по чтению. Да хоть по труду, какая разница? Придумаем что-нибудь.

Марту, которая робела каждый раз при разговоре со взрослыми, такая прыть и пугала, и забавляла, и восхищала одновременно. Всю дорогу до детского дома она с тоской прокручивала в голове одну и ту же мысль: «А вдруг не пустят?»

Пустили. И отпускали потом каждый день. Натка хотела всюду таскать с собой подругу, а желания Таточки были законом. Так Марта попала на гимнастику и в художественную школу. Гимнастика давалась легко: худющая как жердь и гибкая от природы, она легко выполняла задания тренера, не испытывая при этом никакого энтузиазма. С рисованием получалось хуже. Здесь Марта не видела ни перспективы, ни формы, ни ракурса. То, что у Натки выходило блестяще минут за пятнадцать, у Марты косо и криво склеивалось за час.

– Может быть, Марте заняться чем-нибудь другим? – предложил преподаватель Наткиной матери.

– О… – только и ответила женщина. Она, в отличие от дочери, скоростью принятия решений не отличалась. Профессиональный переводчик литературных текстов, она привыкла взвешивать каждое слово и тщательно обдумывать фразы, прежде чем произносить их вслух.

Тесная дружба Таточки с детдомовской девочкой ее, как ни странно, устраивала. Марта выглядела опрятной и скромной. Выражаться не выражалась, манерами обладала вполне сносными и вызывала скорее живой интерес, а не жалость и уж точно не неприязнь. Не пугал такой тесный контакт и потому, что в свете будущего отъезда все Таточкины связи должны будут оборваться на какое-то время. А в девять лет «на какое-то время» очень легко превращается в «навсегда». Дети могут дружить взахлеб, а расставшись, и не вспомнить друг о друге. Кроме того, общение дочери с Мартой было попросту удобно для работающей женщины. Тексты она переводила на дому, и если присутствие в этом доме ребенка сводилось только к получасовому обеду с подружкой – так и прекрасно. Сначала предполагалось, что матери придется сопровождать Нату на все занятия, но в компании подруги можно было отпустить и без взрослых. Это оставляло целую кучу времени для переводов. И теперь предложение преподавателя рисования искренне расстроило женщину. Выгонят Марту, и Таточка тоже откажется ходить: девчонки осядут дома и начнут носиться по квартире, хлопать дверьми и требовать угощения. А что тут поделаешь – дети. Но эти дети были готовы решать свои проблемы самостоятельно:

– Ма! – Натка рассматривала что-то на мольберте и говорила так, будто суть излагаемого ее совершенно не волновала. – Тут ведь музыкалка за углом. Ты же хотела из меня Рихтера сделать, сделай из Марты. Пока я тут малюю, она там тренькать станет.

– О! – Этот звук от предыдущего отличался радостью и мгновенным энтузиазмом. «Все-таки Таточка – очень хорошая девочка. Далеко пойдет. Лексикон, конечно, оставляет желать лучшего. Но чего только в школе не наберешься. Ладно, через два года уедем и сделаем из дочурки настоящую барышню». Женщина обернулась к Марте:

– Хочешь?

Боясь спугнуть свое неожиданное счастье, Марта осторожно качнула головой.

– Это «да» или «нет»?

И тогда уже девочка затрясла, закивала энергичнее и зашептала громче любого крика:

– Да-да-да!

Отправились на прослушивание. Вердикт был однозначным: абсолютный музыкальный слух.

– Если хочешь, можно даже взять скрипку, – предложили Марте члены комиссии. – У тебя получится.

– Может быть, лучше флейту? – предложила Наткина мать. Флейта в разы дешевле скрипки, да и потом, девчонке придется где-то репетировать. «Где-то» – это, конечно, у них. И если фальшивую флейту еще можно как-то выдержать, то фальшивую скрипку – нет уж, увольте.

– Так что же? – с улыбкой обратился к Марте заведующий приемной комиссией.

И тут произошло то, чего Марта сама от себя не ожидала. Она крепко зажмурилась, даже сжала от напряжения кулачки и чуть слышно выдохнула:

– Фортепиано.

– Но, – здесь даже Наткина мама нашла в себе силы возразить, – у нас нет места для инструмента. Таточка играть отказалась, и мы продали. Теперь стоит шкаф. Куда же его деть?

Натка готова была ринуться в атаку с предложениями перенести шкаф на балкон, на чердак, к бабушке или даже к черту на кулички, лишь бы достать и водрузить на его место пианино, но Марта ее опередила:

– У нас в детдоме есть. Я могу там играть. – Следующая фраза прозвучала уже не так уверенно: – Думаю, разрешат.

– Вот еще, – фыркнула Натка. – Ты играть, значит, будешь. А мне что прикажешь делать?

– Слушать. – Сказала и сама себе удивилась. Это был, наверное, первый раз, когда Марта решилась перечить подруге. Удивило это и Натку, потому что она не стала продолжать спорить, а милостиво разрешила:

– Ладно, музицируй, Шостакович. Найду, чем заняться. Кроме того, для любимой подруги у тебя ведь всегда останется время?

Наткина мать просияла от счастья. Слава богу, Таточкины занятия не пострадают. Ох, знала бы она, что ее обожаемая дочь, прекрасно владеющая французским, имеющая разряд в гимнастике, диплом художественной школы и еще много других свидетельств и дипломов, полученных не в последнюю очередь благодаря упорству матери, станет пилить ногти в салоне красоты. Странная штука – судьба, заковыристая.

Марта нанесла на лицо директора салона последний увлажняющий крем, сказала: «Готово», – и принялась перебирать баночки и флакончики, имитируя чрезвычайную занятость, дабы избежать продолжения разговора с Данилевич. Впрочем, та и не собиралась снова запевать свою песню. Поблагодарила и упорхнула. Директор свои распоряжения по два раза не повторяла. Сказала – значит, хорошие подчиненные приказания исполнят. А Марта была хорошей подчиненной.

Косметолог взглянула в блокнот. Сейчас придет очень приятная клиентка, с такой можно было бы поговорить по душам. Только вот записалась она на мезотерапию: на лице слой гиалуроновой кислоты, по лицу датчик с током, и как тут прикажете разговаривать?

Дверь в кабинет с шумом распахнулась. Натка ворвалась вихрем и заключила подругу в объятия, почти выкрикнула Марте в ухо:

– Соскучилась!

Марта отстранилась, спросила с улыбкой:

– А было когда?

У Натки жизнь – не до скуки: парализованная свекровь, муж-алкоголик и пятнадцатилетние сыновья, переживающие переходный возраст в его самых худших проявлениях.