— Ну так взялись бы! — возмутился Питирим. — Нагнали б технику, специалистов разных пригласили бы. Наверняка такие есть!.. Как без дороги жить? Я понимаю, дело трудное, но неужели же — нельзя?!

— Все можно, — рассудительно сказал возничий. — Можно и леса спалить к чертям, и осушить болота, и забетонировать хоть всю планету. Нет проблем.

— Да, — вяло согласился Питирим. — Совсем нет.

Он вдруг догадался, что возница издевается над ним, как над дремучим и неумным школяром. Ну, разумеется, все во сто крат сложнее — люди размышляли, и не раз, что лучше предпринять. И уж наверняка перебирали варианты, наиболее пригодные для местного ландшафта. Дураки планеты не осваивают… Проходимцы, негодяи попадаются порою, но — никак не дураки. Впустую, ради показухи делать ничего не станут. Да и горький опыт прежних климато-ландшафтных преобразований на Земле, понятно, не забыли. И тогда оставили все, в сущности, как есть… Не очень-то удобно, кто же спорит, да ведь если изменить, подправить, вообще паршиво станет. Это на Земле, привыкши к комфортабельному обустройству жизни, Питирим считал: для человека все всегда должно быть идеально хорошо. Для человека… Издавна привыкли: что не так — перевернуть, сломать да переделать. Все — для человека, как он только появился, не бывает по-иному, не должно быть. А вот — нет! Не мир приходит к человеку, в основном — наоборот. И уж кому-кому подделываться, приспосабливаться в первую-то очередь — так это людям. Даром что разумны. Ну, а ежели не могут, не хотят — тогда и разговор другой. Тогда на свете человеку делать нечего, он навсегда — чужой, пусть даже в каждом месте кладези богатств. Необходим способный перестроиться. Кто? Питирим уныло усмехнулся про себя: понятно кто, нелюди — биксы! Они все без исключения — мобильней, предприимчивее, что ли. И — неприхотливей. Это важно. Очень важно. Собственно, для этого их некогда и создавали — действовать и пользу приносить там, где обычно человек пасует и переступить через себя не может. Или же не смеет… Это уж потом возникли сложности иного свойства, поначалу было все утилитарно, однозначно. Видимо, в какой-то части недорассчитали, недодумали и недооценили. Биксы ведь замысливались прежде всего как орудие, неимоверно сложное, капризное, в известной мере необыкновенное, и тем не менее — орудие. Чтобы с их помощью устраивать комфортную жизнь человеку, только человеку, постоянно — человеку. Жизнь его, прогресс, дальнейшую Историю. Тут Питирим невольно содрогнулся: как он не догадывался до сих пор?! Ну ладно, в школе принято помалкивать о существующих проблемах, ладно, дома ничего не говорили — это направление раздумий презиралось, да и пресекалось сразу, но вот парадокс! — Яршая и все те, кто с ним, — они ведь тоже (на словах, по крайней мере!) эту сторону вопроса совершенно не выпячивали и не отводили ей достойной роли, будто напрочь забывая, чтостряслось когда-то!… Эх, устали люди от минувшего, от тягот восхождения — а сколько впереди!.. И надобно идти, и боязно сорваться. Вот и порешили — хватит. Нет, никто указа не давал и ни к какой договоренности не приходили. Было все и проще, и сложнее. Биксы в жизнь людей внедрялись долго, постепенно. А в итоге многие проблемы — как-то исподволь, почти автоматически — легли на биксовые несгибаемые плечи. Говорили даже о грядущем симбиозе, новой суперрасе. Радостно и славно стало жить. И померещилось: История теперь — как торная дорога, где все видно далеко вперед, дорога, по которой можно комфортабельно и с шиком мчать без остановки. Все закономерности понятны и точны, преграды на моделях учтены и загодя отброшены, поскольку ясно, как их обойти, — отныне и навек безоблачное небо, солнце светит всем, воистину могуч и славен человек! Комфортная История… К чему ж пришли?! И ведь не сомневались, что отменно правы. А потом вдруг наступило отрезвление… Вернее, накатило дикое похмелье, когда наконец-то пробудились от бездумно-эйфорического сна. Все полетело, будто под откос… Численность людская сократилась, производство неуклонно стало тормозиться, неожиданно в науке обозначился застой, культура сделалась воинственно консервативной (все, что сложно, непривычно, не в клише, — долой!), а тут еще лавиной прокатились преступления, болезни, началась разруха… Оказалось: то — совсем не гак, и это — далеко не хорошо. С энергией — проблемы, чтобы расширяться; технология зашла в тупик. Ведь мир природный — не бездоннная помойка, куда можно все валить… И люди дружно возопили: биксы, что же вы?! Тогда-то и явилось наконец прозрение: да, безусловно, биксы могут многое, но им до всех забот людских нет абсолютно никакого дела. Проглядели точку отчуждения, размякли, не заметили, как разошлись пути. Так что же, все-таки — дверасы?! И одна другую подвела, не захотела на себе тащить? Цивилизованная страсть к нахлебничеству на поверку оказалась чуть ли не решающей в развитии людского вида, только примеряла до поры до времени иные, более благообразные личины — вроде войн, соревнований, разных верований, даже меценатства… Крылатая мечта, венец прогресса… Главное, чтоб видели и, пусть порою содрогаясь, аплодировали, восхищались. А теперь… Теперь никто не восторгался родом «гомо», не подстегивал гордыню и самовлюбленность, выпевая радостные гимны, где его величие и самозначимость превозносились до небес. Вот тут-то и посыпались на биксов обвинения — в неблагодарности, в предательстве, в подрыве неких человеческих основ. И закружилась смута… Уступать никто, понятно, не хотел. Да, в сущности, и невозможно было! Уступить в такой невероятной ситуации — наверняка обречь себя на прозябание, а то и на погибель. После вроде бы договорились: биксы как один навеки покидают Землю. Места во Вселенной много, даже в Солнечной системе, — ну и пусть себе летят и обживают новые планеты, новые миры, малопригодные для истинных людей. В ту пору на Земле случилось происшествие, родившее смятение в расстроенных умах. На разового пользованья шильниках — других тогда конструкций не имели — почти тайно, без какой-либо огласки, стартовала целая флотилия с землянами. Куда, зачем? И по планете поползли шальные слухи… К тому же сохранившихся летательных приборов поначалу не хватало, было время — только избранным давалось право стартовать с Земли, и то по неоложным обстоятельствам. Так что отлет Армады был воспринят многими как подлая и очевиднейшая провокация, удар по безопасности планеты, всех бежавших предали анафеме и долго без особенной нужды старались вслух не поминать, за ними даже термин закрепился: «отошедшие враги». Мол, отошли куда подальше, ну, а ежели вернутся — кто их знает, что предпримут? Исторический враг никогда не предсказуем… Впрочем, поколения, пришедшие на смену очевидцам, несколько иначе стали все воспринимать — тому причиной было и отсутствие надежных документов, и врожденная способность человека приукрашивать минувшее, искать в нем сокровенный и высокий смысл. И начали плодиться мифы… Их никто не порывался опровергнуть, хотя никто, казалось, и не узаконивал нарочно. Словно бы само собой случилось… Вновь История явила миру восхитительное свойство сохраняться в надлежащей, максимально для нее удобной упаковке… Ну, а биксы? Часть из них успела улететь до инцидента, да ведь многие остались — до поры. Когда же наконец усовершенствовали шильники, отстроили их вдоволь, тут-то вдруг и объявился средь людей Барнах. Никто не знал доподлинно: бикс он или человек. Само собой, кой-кто из коренных землян в открытую сочувствовал биксам, в каждом поколении встречались ренегаты. Так что, ежели оставить в стороне нюансы, не играло ни малейшей роли, кем на самом деле был Барнах. А вот в нормальное течение прогресса он сумел внести ужасную неразбериху, выступив с поистине бесовским предложением. Зачем всембиксам рано или поздно улетать? — спросил он. Для чего с людьми разъединяться? Неразумно. Вряд ли человечество без биксовой поддержки вскорости поправит все свои дела. И биксы, надобно учесть, уже привыкли — и к Земле, и к людям. Расы — разные, пусть так. Но в основании культура все-таки — одна. Зачем друг друга презирать, страшиться, воевать — зачем?! Вполне пристойно жить и на одной планете — со своими разными цивилизациями (это данность, ничего тут не попишешь!..), но, как говорится, в лоне общей для всего разумного культуры. Да, не враждовать и не мешать друг другу, а сотрудничать. Биксы — моложе, человечество — древнее, это так. Однако постоянно вычислять, кто лучше, — право, недостойно никого. Доподлинно известно: внеземных, иных цивилизаций — нет. Но человечество привыкло в вечном одиночестве своем умильно-трепетно мечтатьо встрече. Все развитие шло именно под этим знаком. И случилось, наконец: партнер — в обличье биксов — появился. Ну так что же, радость, ликованье охватили всех? Ничуть. Утратив чувство одиночества, вернее, монополию на собственную одинокость, люди возопили оскорбленно, с явным ужасом: изыдь! Красивая мечта осталась позади, ее реализация была, как оказалось, вовсе не нужна. О чем мечтать, на что надеяться, в конце концов — во что смиренно и научно веровать? Цивилизация людей осталась без религии, без множества богов, живущих где-то там, в неведомой дали, на небе. Знали, что их нет, вот и хотелось верить в чудо. И свои пророки — тоже были. Настоящее пророчество ведь — далеко не то, которое сбывается. И лучшие пророки — это те, которые предсказывают невозможное. А потому и чудо — только то, чего не может быть совсем. Случившееся, даже вопреки всему, — уже не чудо. Главный тезис умствующих был всегда упрямо-неизменный: «Чтобы ихбыло много, мыдолжны быть одни. Ибо, если бы ихи вправду было много, мыбы вообще не фигурировали — в той ипостаси, в какой мыесть. Со всеми вытекающими из того последствиями». Людям не нужен чужой разум как партнер. Он нужен лишь как чудо, возможность воплощения которого отнесена вперед во времени. Всегда вперед. Биксы взорвали изнутри людское бытие. И ясно, что такого человечество терпеть не пожелало. Ну так будьте же разумны, люди! Будьте же достойны собственной культуры, где не только чуду возведен красивый пьедестал! Давайте перестраиваться, становиться гибче, надо строить новую цивилизацию — не на обломках старой, а в рамках вечной и единой человеческой культуры. Нам нужны терпимость, доброта и бесконечное доверие друг другу. Только так мы сможем сосуществовать и развиваться. Не вражда, но — мир. Не установка: эта раса или та — а жизнь совместная, дарящая друг другу радость. Ясно, что сторонники и тайные апологеты биксов тотчас же восприняли весь этот бред Барнаха на ура. Хотя, к примеру, биксы далеко не все, особо поначалу, подхватили ересь самозваного пророка. Это уж потом возникла тайная и многочисленная секта-об-шина барнаховцев, нашлись ретивые, которые всем фактам вопреки причислили его к посланцам метагалактического иноразума, творящего добро повсюду. А другие тотчас присовокупили к этому отлет Армады, безапелляционно заявив, что, мол, и беглецов курировал тот самый иноразум — вел их торною дорогой к счастью; а Барнах, владеющий секретом долголетия, остался на Земле, чтоб просвещать живущих там и охранять от скверны их пытливые, но все еще неразвитые души. Шел на жертвы и на муки, судя по всему, однако дело стоило того… Короче, ничего нет нового под старою луной! Барнаха было велено сыскать и срочно выдворить с Земли, да уж куда там!.. Правда, циркулировали слухи, будто бы его убили — кто-то из особенно лихих боевиков, как сказывали, постарался, искренне радея за порядок на планете, но тому не слишком верили, поскольку находились и такие, кто не только видел издали Барнаха, но и вел различные беседы с ним, причем обычно очевидцами являлись не барнаховцы, а люди посторонние, вполне солидные, не склонные к тому, чтоб распускать пустые сплетни. Словом, появление Барнаха только подлило масла в огонь, открывши новые возможности для всяческих амбиций и красивых поз со стороны непримиримых биксов. В результате вместо дружеских переговоров люди начали готовиться к отпору. А Барнах, пожалуй, все-таки был скрытый бикс… И это можно было уяснить из разговоров с компетентными людьми, из непредвзято-деловых сопоставлений фактов, да, в конце концов, на основании его же текстов, если только они были, разумеется, не чьим-то подлым, мстительным подлогом. Люди все еще стремились закрепить за собой право на комфортную Историю. Историю сугубо человеческую — без досадливых изъянов либо инородных добавлений. Им казалось, что они ее давно себе завоевали. Вот и не хотели упускать из рук. А я, подумал Питирим, я в это — верю? Верю в то, что все по правилам и быть иначе не дано? Ей-богу, странно. В том-то ведь и дело: понимать я понимаю, никакого оправдания своим поступкам не ищу — я должендействовать по схеме, искренне затверженной еще в далеком детстве, но вот чувства-то мои не воспаряют, не воспламеняются при мысли о возмездии, о благородстве цели. Да, по-настоящему я в это, видимо, не верю — и не верил никогда. Я зналсвое предназначение, а с верой это совместить нельзя. Конечно, иногда сомнения закрадывались в душу — слишком многое логически не стыковалось меж собой, но я умело закрывал глаза, считая себя истым патриотом, полагая: эти неувязки — просто следствие моих не до конца очерченных позиций, моего несовершенства. И комфортную Историю отказывался признавать. Не видел ее вовсе. Почему же я теперь задумался об этом — в те минуты, когда все в моей судьбе перевернулось (а иначе бы я здесьне находился), когда стало все нелепым и двусмысленным? Наверное, устал, перенапрягся, эмоционально сдал… Я не был никаким врагомабстрактных биксов, вот что главное. Я был защитникомпорядка, человеческих устоев. Надо полагать, порой не в меру рьяным, фанатичным — даже так. Сознание ответственности, сызмальства внушенной избранности в этом сумасшедшем мире лишь беспрерывно понукало, подгоняло. Я был точно скаковая лошадь: шоры на глазах — и только узкая дорожка впереди. Я сам себя подстегивал, сам ставил на себя… А выигрыш — признание других, доверие особенного свойства, когда ты — хозяин, а все остальные — с жадностью готовы завоевывать святое право исполнять… Естественно, я выдохся, сорвался. Все к этому вело: и дикий взятый темп, и постоянная боязнь среди своих же обрести завистливых врагов, и эта атмосфера лжи, какого-то безвременья, царившая вокруг. Война, конечно, что поделаешь. Но очень непонятная война! Словечко это вслух старались не произносить. Обычно обходились термином «противодействие». Ведь крупных акций, боевых по-настоящему — как бы и не было. Так, мелкие, необязательные стычки да бравадно-показательные рейды, но в особенности — страшная шумиха с целью запугать, психически сломать противника, обескуражить его мощью хорошо отлаженной машины, что зовется человечеством. Хотя, подозреваю, в большей степени запуганными были сами люди… Понимаю: я впадаю в ересь, близок к ней. Но, если хочешь победить, борясь за праведное дело, ты обязан стать хоть чуточку еретиком. А те, кто слепо веруют, в итоге терпят поражение. Им всем недостает ни гибкости, ни чуткости в нетривиальных ситуациях, ни самого простейшего желания спокойно-трезво поглядеть на вещи. Лучше усомниться раз-другой в деталях, чем потом, когда тебя сомнут, кричать: я был кругомнеправ! Да, чувство правоты должно быть с небольшим изъяном. Это позволяет, кому нужно, отступить, не делаясь предателем, и вновь напасть в удобную минуту. Эзра прав: я могпожертвовать собой, но счел это излишним. И по ситуации, и вообще. И вот что удивительно: теперь, в чужом обличье, я спокоен. Я не ощущаю инородного в себе. Я — это я, а то, что пребываю в мертвом теле, — это как перед визитом в неизвестный тебе дом: сменил костюм на новый — неплохой, но без особенных претензий. Нет во мне раскаяния: дескать, противозаконно, не по праву заменил кого-то. Заменяют, чтобы обратить внимание. Или же, напротив, чтоб другие до поры до времени не видели подвоха… Я тогда ни на кого не уповал и представлять кому-то сладко-драматический спектакль — видит бог, не собирался. Если вправду виноват — какая разница, в чьем облике меня осудят?! А пока я еду в гости… Я — не кто-нибудь иной! Все так же — человек, все так же — боевик, чьи бедные мозги, как выясняется, еще необходимы человечьей расе. Мы еще поборемся, мы вволю поживем!.. Вот только этот Эзра… Ну откуда он все знает? Что за бес такой в треклятой глухомани?! Явно что-то от меня скрывает. И похож, до ужаса похож… Но это — просто невозможно!

— Что вы, братец, приуныли? — словно бы издалека, до Питирима долетел насмешливый голос возницы. — Думаете? Это хорошо. Полезно. Лучше думать, чем бороться, а? — Эзра, прищурясь, поглядел на Питирима. — Здесь, на Девятнадцатой, так принято считать, учтите. Будьте к этому готовы. Все со временем ветшает и становится плохим. Но худшее — душевный друг плохого. Так что не усугубляйте.

— Мне, представьте, все равно, — ответил Питирим.

— Ой ли! Неужто ничего отрадного душа не припасла?

— Да я ведь не святыням еду поклоняться!

— Это правильная мысль. Такое я не стал бы никогда приветствовать.

— Ах, вот как!.. — молвил раздраженно Питирим. — Вы — против? Но должны же быть святыни! Хоть какие — в жизни каждого из нас…

— Отнюдь, — с усмешкой отозвался Эзра. — Все святыни порождают бескультурье. В свой черед и бескультурье порождает их. Поскольку им положено бездумно поклоняться. Они — объект всеобщего, нерассуждающего, смутного стремления, навязанного сверху крепкой и циничной волей. Якобы стремления к прекрасному, возвышенно-недостижимому, принадлежащему, так сказать, всем… Удобный способ направлять чужие помыслы и страсти в безопасное и программируемо-выгодное русло. Поклоняются, когда есть вера. Вера… Значит, раболепие — воспринятый как должное взгляд снизу вверх. Вот тут собака и зарыта! Чтоб держать людей в узде, им надо датьсвятыни. И заставитьпочитать. Хотя бы убедить, уговорить. А это в сущности несложно, если нет в основе подлинной культуры. Потому что человек культурный слепо поклоняться не захочет. Вообще не пожелает поклоняться. Он попробует осмыслить все, толково разобраться и тогда уж, коли сочтет нужным, важным и возможным, будет просто уважать.Вы чувствуете разницу?

— Нет, — с вызовом ответил Питирим.

— Тогда — возьмем с другого боку, — мягко и настойчиво продолжил Эзра, с безмятежным видом глядя вдаль. — Положим, настоящий вождь достоин уважения, но уж никак не пламенной любви. Когда все дружно принимаются его любить и повсеместно поклоняются ему — ставь крест и на вожде, и на державе, и на подданных. Выходит, не осталось поводов для уважения. Любовь и поклонение — капризны и непостоянны. Их необходимо постоянно чем-либо подпитывать, хотя бы ложью. Потому-то вождь, который окружен всеобщим обожанием, все время чувствует, что те, кто его любят, — первыми и предадут. Достаточно чуть-чуть не угодить… Так было в прежние века и мало изменилось ныне. Разве что исчезли страны. Но вожди — остались… Им по-прежнему желательно иметь святыни, чтобы демонстрировать народу. Чтобы отвлекать и привлекать людей… Ате привыкли бегать стадом, им так проще — вот что страшно. Стадом — по Истории… Гуртом — от дикости к прогрессу… Стадное блаженство эволюции… Невыносимое блаженство обожать себя как высшую ступень природы… Смех, и только! Человек культурный никогда не сможет слепо обожать. Не важно — самого себя, того, кто рядом, или просто некую идею. В лучшем случае, я повторяю, он способен уважать. Не поклоняться до осатанения, а бережно и терпеливо уважать, храня такое отношение как нечто личное и никому не подотчетное. Паломнику без разницы, как называется его святыня, да и что она собою представляет. Для него существен путь,указанный однажды. Путь к святыне и конкретно — место, среди прочих обозначенное как святое. Место, где находится предмет, заявленный для поклонения. И в то же время тот, кто ощущает в себе личность, вскормленную мировой культурой, никогда по чьей-либо указке никуда не побежит и уж тем паче уважать насильственно не станет. Для него святынь не существует, это слишком примитивно. Ведь святынями — торгуют, спекулируют на них, ибо они — всегда условны, носят заказной характер. И сегодня это, завтра то… Культурный же все истинные личностные ценности не променяет ни на что, они сто раз осмыслены и пережиты, ставши категориями безусловного порядка. И по-настоящему культурным человеком невозможно управлять. Взгляд снизу вверх ему неведом, рабской психологии души он сторонится, хоть и это в состоянии понять.Вот почему я не приветствую паломников, стремящихся к святыням. Оттого что, снова повторю, святыни порождает бескультурье.

— Значит, я дремуч? — с сарказмом отозвался Питирим. — Ведь мне не чуждо поклонение всему, что называют общечеловеческим.

— А это, я так полагаю, вам в дальнейшем еще предстоит проверить! — беззаботно рассмеялся Эзра. — И определить, что именно почем. Все впереди. Вы начинаете другую жизнь, мой милый Питирим!

— Вот этого как раз мне очень бы и не хотелось, — буркнул Питирим. — Да и зачем?

Вновь накатила странная апатия, мир снова сделался бездонно-ватным, равнозначным в каждом проявлении своем, все было следствие и все — причина. Вероятно, после операции я все-таки не в форме, вяло и невесело подумал Питирим. Хотя… что значило для Левера быть в форме, он не знал. Быть может, этот спектр телесных ощущений, состояний для непрошеного донора (словечко, право же, какое!) норма-то и есть? Нет, не похоже… Просто… Я тогда, в больнице, тоже долго колебался, сравнивал одно с другим, припомнил Питирим. Два первых дня, а то и три — буквально изводился, цепенел при мысли, что отныне я — таков, что все должно восприниматься по-иному — со смещением, в диковинном и непривычном свете… Убедил себя, вбил в голову паскудную идейку: я — уже не я. Ведь до смешного доходило: все свои привычные реакции, пристрастия и ощущения, вернее, форму восприятия их я бездарно, не колеблясь, относил за счет чужого тела, сохранившихся его рефлексов, возрожденной посторонней памяти… И далеко не сразу удалось мне разобраться, что к чему, где истинно чужое, а где — кровное, мое. И, только разложивши все по полочкам (условно, разумеется, лишь бы хоть как-то навести порядок в перепутанной душе), я смог взглянуть и на себя, и на чужого как бы чуть со стороны, уже не смешивая, но и находя незримые связующие нити. Вот тогда-то в первый раз я испытал внезапно облегчение и даже радость, не скажу — восторг, но радость — вне сомнений. Я как будто заново открыл свое обличье. Господи, да что же за дурак я был! Ведь у меня есть тело'.Не горбатое, не колченогое — нормальное здоровое людское тело, натуральное, с живыми органами, а не синтетическое, как могло бы оказаться. Что бы там ни говорили, я остался человеком, и на остальное — наплевать! Вот они — мои руки, мои ноги, мой живот, мой детородный агрегат, в конце концов, на вид — не столь уж и бездарный… А чего еще желать?! Мне ангельские крылья не нужны. Чужое тело? Ну и пусть! Это раньше было — чужое. Теперь же все-все-все — мое. И — навсегда. Вместилище рассудка — моего, заметьте! Это тело мне вернуло жизнь. Да как же не любить его?!. Такое милое, родное тело… А различные нюансы — к ним привыкнуть можно, даже стыдно не привыкнуть. Скажем, вот сейчас… Уже достаточно знакомые апатия и вялость: что-то не устраивает, что-то раздражает… Неужели Левер вдруг заговорил? Пустое! Просто с непривычки — этот воздух, этот лес… Он чувствовал, как затянувшаяся их поездка, разговоры с Эзрой, собственные мысли и воспоминания невольно приобщают его к новой, не им созданной и для него не предназначенной — по крайней мере прежде — и во многом непонятной жизни. Оттого не то чтобы волнующей (да и не смел сейчас, и не хотел он волноваться наперед),но побуждающей хоть как-то разобраться, вникнуть, сделать ее частью — далеко не безразлично дополняющей — накопленного жизненного опыта. Равновеликость, равнозначность мира настораживала, требуя все более настойчиво, помимо воли, утверждения в душе каких-либо наглядныхценностей, способных разом оправдать и этот мир, и сопряженье с ним. Ужасно неуютно было, неуютно-радостно — вот даже так… Питирим прижал к вискам ладони и зажмурился. Чушь, чушь!..

— Скоро будет ферма. Подъезжаем, — важно сообщил возница.

В самом деле как-то незаметно впереди деревья расступились, ездер мягко взял разгон и очутился на вполне приемлемой дороге, а совсем неподалеку, метрах в ста, ее пересекал очень высокий — из некрашеных досок — забор с воротами, распахнутыми настежь. Ездер, не сбавляя скорости, влетел в ворота, с ходу развернулся и — застыл.

— Как я — шикарно вас! — самодовольно крякнул Эзра. — Вылезайте!

Питирим неловко соскочил на землю и, облокотясь о борт машины, огляделся. Двор был большой, поросший той же самою короткой и густой травою, что и поле космодрома. Только тут трава была немного зеленее, словно лето еще не ушло окончательно из-за этих покоробленных дощатых стен, позади которых в безмолвии высились кроны деревьев. В углу двора лепились так и сяк приземистые, исключительно небрежно сложенные из простого кирпича сараи и какие-то другие, тоже, видимо, подсобные строения. Впрочем, небрежно — это с точки зрения привычного к комфорту и изяществу землянина, а здесь, возможно, лучше и не надо было, главное, чтоб вышло крепко, основательно, чтоб простояло долго, не нуждаясь в постоянных подновлениях. Брон Питирим Брион мало-помалу начал понимать уже: на Девятнадцатой эстетика иная, да и многое не так, как на Земле. И даже сам жилой центральный дом не слишком походил на новеньких своих земных собратьев. Возвышаясь посреди двора, он был велик, монументально-архаичен и построен как попало — без малейшего понятия о целесообразности и стиле, даже просто о каких-либо архитектурных нормах. Двухэтажный, тоже кирпичный, с обсыпавшейся кое-где буро-коричневою штукатуркой, он располагал пугающим количеством углов и выступов, скругленных стенок, эркеров, крылечек, абсолютно разного размера и несимметричных окон, всевозможнейших навесов, да и сам второй этаж то словно углублялся в нижний, то, напротив, круто поднимался, отчего вся крыша, неожиданно обитая роскошною горящей медью, совершала резкие скачки вверх-вниз, местами шла горизонтально, чтобы тотчас же, без всякой внешней надобности, оборваться крутым скатом, непременно завершавшимся косой трубой для водостока. Если бы, к примеру, двадцать типовых земных коттеджей выставили рядом, как попало, лишь бы стенка к стенке (да и то не обязательно), а после сдвинули бы все с чудовищною силой — вот тогда, наверное, еще могло бы получиться некое подобие того, чем ныне любовался Питирим. И как так изловчились?!. Но одна деталь его сразила окончательно: у самого большого, видимо парадного, крыльца на постаменте в форме шара на одной ноге стояла мраморная голая девица геркулесова сложения — в правой руке, подняв над головой, она держала допотопный символ атома с корабликом на маковке, а левою, жеманно отведя мизинчик, плотно прикрывала свой девичий срам. Второй ноги у статуи, похоже, не было в помине — то ли нужная часть мрамора еще в работе отвалилась, то ли замудрившийся ваятель просто-напросто решил себя не утруждать…

— Музей, а не усадьба! — не без гордости заметил Эзра.

Ферма будто вымерла — такое же безлюдье, как и на болоте. И какая-то пустая, одинокая, щемящая до боли тишина. Лишь раз раздался приглушенный скрип, дверь дальнего сарая отворилась, и на низеньком порожке показался человек — босой, унылый, без штанов, в измятой розовой рубахе до колен, с всклокоченными волосами, он безмолвно замер ненадолго, с любопытством глядя на гостей из-под приставленной ко лбу ладони, как из-под увесистого козырька, потом разочарованно махнул той же рукой, другою почесал живот, зевнул и скрылся у себя в сарае. Скрип повторился, дверь захлопнулась.

— А… это кто? — невольно оробев, спросил негромко Питирим. — Он — здешний?

— А других тут нет. Не держим. Это — дурень, — ласково ответил Эзра. — Вечно смотрит. На работе с него проку никакого. Вот в сарае и сидит, в уме считает. Так его и кличут все — Ефрем-дурак… Он очень умный, только для работы не годится. Всех переживет, я полагаю.

— Значит, здесь есть и другие? — оживился Питирим.

— А как иначе? Это ж ферма! — отозвался Эзра. — Не случайно так назвали. Тут всегда работников полно. Одни уходят — вдело, на замену им других привозят. В промежутке занимаются кто чем, по мелочам. Год промежуток длится — дозревают… Вот как раз у них и начинается сегодня Праздник Отхожденья. Надо думать, все пошли готовиться.