— Вот как!

— Слушай, Люси: мы все наслышаны по поводу Бельвю, и в первые дни, я думаю, ему там действительно придется несладко, но нужно помнить, что это вполне современная больница. Там консультируют лучшие психиатры Нью-Йорка, они свое дело знают. Я долго беседовал с врачом в приемном покое — он очень симпатичный, умный парень, только что окончил Йель, — жаль, что ты его не видела, потому что он меня по-настоящему обнадежил. Он сказал, что Майка там больше недели не продержат, ну максимум две, сказал, что он будет получать все самые лучшие лекарства, которые в частной клинике обошлись бы черт знает во сколько. И потом с утра я первым делом позвонил своему психоаналику, чтобы узнать его мнение, и он сказал, что, с его точки зрения, я все сделал правильно.

— Конечно, — сказала Люси. — То есть я уверена, что он и сам бы… Я уверена, что так оно, наверное, и есть.

— Так что буду держать тебя в курсе, ладно? Пойду туда, когда в отделении будут приемные часы, — узнаю, как он там, и все тебе расскажу.

Люси сказала, что это замечательно, и снова его поблагодарила. Она даже сказала: «Огромное тебе спасибо за помощь, Билл» и «Спасибо за все».

Но больше всего ей хотелось, чтобы он наконец замолчал.

Действительно, о Бельвю она была наслышана. Больных облачали в убогие пижамы и держали под замком в душных отделениях, где они весь день должны были толпой ходить босиком по грязному полу — доходить до стены, разворачиваться, идти к противоположной стене и потом обратно, — чтобы неповоротливым неграм, работавшим там санитарами, было удобнее за ними следить. Некоторые начинали кричать и ругаться, некоторые дрались, но наказание за все нарушения было одинаковое: пациенту насильно кололи мощное успокоительное и запирали одного в обитой войлоком комнате.

Ей не составило труда представить, как Майкл, опустив голову, плетется вместе с другими в этом жутком параде или валяется, униженный, в палате на грязной подстилке, но она знала, что сам он никогда бы в это не поверил. Ничего подобного с ним произойти не могло, потому что он… ну просто потому, что он Майкл Дэвенпорт и ему нужно было всего лишь чуточку поспать.

Джек Хэллоран зашел за ней по дороге на репетицию и сразу же спросил:

— Так и в чем было дело вчера вечером? Зачем Лаура звонила?

— Ничего особенного. Она из-за чего-то расстроилась — наверное, просто устала сидеть одна, — и я решила с ней посидеть. Утром все было уже нормально.

Люси почти никогда не врала: ей казалось, что, солгав, человек перестает быть самим собой и превращается в кого-то другого. Но на этот раз говорить правду не имело смысла.

День обещал быть таким же жарким и безветренным, как и два предыдущих. Они спускались по подъездной дорожке Энн Блейк; Люси дождалась, когда они дойдут до конца, и, убедившись, что вокруг никого нет, обратилась к Джеку с напускной улыбкой:

— Ну так что, как вы с Джули вчера посидели?

На лице у него отобразилось сначала настолько полное непонимание, а потом такое честное недоумение, что ей стало чуточку легче.

— Люси, ты, по-моему, с ума сошла, — сказал он.

— Может быть. Может, одной мысли о том, что вы лежите там с ней в этой чертовой кровати, довольно, чтобы свести меня с ума?

Они встали, повернувшись друг к другу, и он взял ее за плечи.

— Люси, давай без этого, — сказал он. — Господи, за какого же жлоба ты меня принимаешь! Неужели ты действительно думаешь, что стоит тебе выйти из комнаты, как я тут же приведу туда другую? Бог мой, это же какой-то французский фарс, какой-то пошлый анекдот!

Он перевел ее через пышущую жаром асфальтовую дорогу, и они пошли по другой стороне к театру.

— И, кроме того… — сказал он, обняв ее прямо на ходу. Волосы у него слегка растрепались, и упавший на лоб черный локон красиво покачивался при каждом шаге. — Кроме того, я вовсе не хочу Джули Пирс. Какого черта я должен ее хотеть? Она какая-то слишком тощая, и груди вообще нет. Может, она и талантливая до жути, но мне кажется, крыша у нее слегка не на месте. Так что давай, дорогая, ты больше не будешь грузить меня всей этой безумной херней, и я спокойно начну работать…

— Прости меня, — сказала она. — Прости меня, Джек.

— Слушай, девочка, — нежно спросил он как-то ночью, несколько дней спустя, — ты не спишь?

— Нет.

— Ничего, если мы поднимемся на минуту и поговорим?

— Конечно.

Она знала, что он уже который час — а может, и который день — о чем-то думает, и радовалась, что теперь можно выяснить о чем.

— Хочешь пива?

— Не знаю. Пожалуй, выпью.

И он перешел к делу:

— Ты ведь играла когда-то на сцене, да? Еще в Гарварде? В пьесах своего мужа или в чем-то таком?

— Ну да, играла, — ответила она. — Только это было чистое баловство. Я ничему особенному не училась.

— Ладно. Суть в том, что мне страшно хочется с тобой поработать, — сказал он. — Хотелось бы посмотреть, что у тебя выйдет, а то у меня сложилось ощущение, что может получиться очень даже неплохо.

И она собралась уже было отнекиваться и отшучиваться, но так и осталась сидеть не шелохнувшись, потому что в груди у нее медленно поднималось предвкушение счастья.