— Мне он понравился, — добавила она. — Такой забавный и умный. Мне хотелось бы понравиться ему. Не благодаря нарядам или соблазнительным округлостям… а благодаря моим чисто человеческим качествам.

Я перестал слушать. Она опьянела и несла всякий вздор. Хотя я понял, что подразумевали ее слова. Флорентийский посланник умен и хитер… меня порадовало его одобрение.

Меня окружали льстецы. Они пресмыкались передо мной, выпрашивали подачки. Подхалимы, поклонники, подпевалы. Они надоели мне до смерти.

Я жаждал умного, честного общения. Как с Леонардо. Людей с ясным видением. Людей, способных думать самостоятельно. И таких, кому достаточно было бы храбрости говорить мне правду.

— Ну и как же вы расстались?

— Он пытался поцеловать меня. Я оттолкнула его… кокетливо. Он спросил: «Мы еще увидимся с вами?»

— И что вы ответили?

— Я задумчиво произнесла: «Кто знает…»

— Да, вы увидитесь.

— И что же дальше? — спросила она, поцеловав меня.

— Вы встретитесь с ним опять. Но не сразу. Пусть поволнуется… дадим ему помечтать. Дадим расцвести его желаниям.

— А что вы думаете о Леонардо, вашем творце?

— С чего вдруг вы вспомнили о нем?

— Может, я могла бы «узнать и его душу»?

— Леонардо на нашей стороне. Мне не нужны дополнительные сведения о нем.

— Это не похоже на вас, — заметила она. — Такая доверчивость.

— А что, если моя недоверчивость обернется против вас? — спросил я.

— Почему?

— А почему вы так заинтересовались Леонардо?

— Потому что он великолепен. И знаменит. И потому что мне скучно.

— У меня нет необходимости шпионить за ним.

— Может, тогда он напишет мой портрет?

Я рассмеялся. Так во всем виновато тщеславие? Но да… ее портрет. Она моя… моя куртизанка, мой шпион, мой украденный трофей. Но однажды мне, возможно, придется избавиться от нее. Если останется ее портрет… как своеобразный сувенир…

— Ладно… он может написать ваш портрет. Я повешу его на стене в моей спальне.

Раннее утро. Я уже в полном боевом облачении, и лекарь выдал мне пилюли; они будут целый день сдерживать муки «французской болезни», как загнанного зверя. Хотя, прибавил он, потом я испытаю двойные мучения… но это уже будет не важно. Радость победы смягчит мою боль.

Выйдя из палатки, я окинул взглядом уходящий вдаль склон холма. В синеватых сумерках точно звездочки горели лагерные костерки. От холода люди быстро одевались и получали порции утренней овсянки. Я вдохнул привычный запах дыма, смешанного с потом. Давненько канун сражения не вызывал у меня такой нервной дрожи.

Я заметил вышедшего из своей палатки Джанпаоло, и мы с ним направились на дальнюю смотровую площадку холма. Оттуда нам открывалась позиция противника. Каким маленьким и уязвимым выглядел он с такого расстояния, словно его можно уничтожить голыми руками! Неприятельские костры казались крошечными красными точками, всего лишь тлеющими угольками.

— Наш информатор, несомненно, уехал вчера вечером с небольшим отрядом, — сказал Джанпаоло, — поэтому мы можем убивать всех без сожаления. Вителлодзо, вы еще тревожитесь, что это может быть ловушка?

Я пожал плечами. Пилюли также снижали и чувство опасности.

— Вскоре мы все выясним.

К нам подошли двое разведчиков. Они доложили, что большая часть вражеского лагеря еще спит, а их разведчиков они сразу уничтожили. Поэтому тревогу поднять некому.

— Пора, — сказал Джанпаоло.

Я согласно кивнул.

Мы вернулись и отдали приказ нашим войскам занять боевые позиции. Мне представился Микелотто, насаженный на мой меч, как на вертел, и я расхохотался безумным смехом. Отличная штука эти пилюли.

Я выполз из кровати в половину девятого утра. Обычно я просыпался раньше, но меня уже дней пять, с той самой герцогской пирушки, мучила бессонница. Я не мог выбросить ее из головы. Стефания Тоццони. Я не помню толком, что наболтал ей, но знаю, что мы проговорили почти целую ночь. Наедине. И могу сказать, что я… понравился ей. Но достаточно ли, чтобы провести со мной ночь любви? Не уверен. Хотя даже сама мысль о возможности такого события, видимо, поддерживала меня в крайне нервозном состоянии; безумное вожделение терзало меня днями и ночами.