— Приезжий. Учусь еще. Какие мои вещи! Чемоданишко!.. Ты, брат, про Максима Горького слыхал?

— Слыхал. Он нашу жизнь зимогорскую правильно понимал.

— Вот и я хочу понять.

— Ишь ты! Чтобы понять, надо пуп понадрывать! Максим-то сам грузчик. А ты? Нешто сдюжешь пианину на пупе поднять?

— Не подниму. А вот написать про это, может быть, и сумею. Коли поможешь... Хочу тебя и тех ребят про вашу жизнь расспросить.

Мужик зевнул шире, перекрестил щербатую пасть и стал расправлять на себе полосатую матросскую тельняшку — она вся собралась у него на шее, была узка и коротка. Кое-как натянув ее сверху до пояса, он неторопливо собрал свои пожитки, служившие ему ложем: брезентовый дождевик, совсем прохудившийся; пиджачишко с надорванными карманами, войлочную шляпу на все сезоны. Ею он прикрывал лицо в часы сна.

— Стало быть, интересуетесь поговорить с нами о жизни? — заговорил он уже более книжно, вроде гоголевского кузнеца Вакулы у запорожцев. — Однако же это для нас — пустой расход времени. Пора самая горячая.

— Но люди просто сидят, отдыхают? Вот бы пока и побеседовать?

— Почему ж не побеседовать? Однако всухую — какой же разговор? Ты, барин, водочки нам поставишь? На четырех зимогоров с хозяином в придачу — это с вами, барин, — четверть и будет в самый аккурат. Ну, там еще на табачок, на хлебушко, на лучок зеленый прибавьте — тогда потолкуем! Ладно!

Трое сидевших в холодке имели вид нищих бродяг. Компания подбиралась веселая. Артельный староста давал четкие команды, как в бою.

— Барин! Пожалуйте обещанное Семе. Ты, Сема, пойдешь в казенку. Вот, на четыре бутылки... Василий, дуй на рынок, принесешь лучку, редисочки самую малость и табаку покрепче. Хлеба каравай покрупнее. Петро! А тебе, лохань достать оттуда, где прошлый раз прятали... Ложки то при вас? То-то же! И всем потом за нами следом, в дом Корзинкина. Ай-да-те, барин!

В те годы между набережной Оки, Нижневолжской набережной, Софроневской площадью, Рождественской улицей и пониже, почти до начала Александровского сада, особенно же вблизи пристаней, сохранялись еще целые кварталы каких-то замызганных складских «каменных мешков», полуразвалившихся лабазов, лавок, сараев с подвалами, трапами, крутыми лестничными ступенями, ставнями, железными задвижками. Все это пряталось за ветхими деревянными или кирпичными заборами, создавшими ложную путаницу ходов и обходов, тупиков и лабиринтов.

Автор будущих очерков раннегорьковского колорита бодро пробирался по этим лабиринтам вслед вожатому. Да и спутник походил скорее на пугачевца или разинца.

Пришлось перелезть через деревянный забор, в захламленный и тесный, но отовсюду совершенно закрытый дворик. Справа там оказалась лестница в два марша и вела она вниз, в полуподвал, плохо освещенный и грязный. Это-то и был, оказывается, дом Корзинкина, как его называли зимогоры между собой. В углу полуподвального помещения стояли две пустые бочки. К стене были прислонены доски, оторванные от забора, и деревянный щит — им некогда загораживали на ночь лабазное окно.

Вся компания очень быстро оказалась в сборе. Щит уложили на бочки. Роню посадили в самый угол и придвинули к нему этот «бочкощитовый» стол. Из бочек и поленьев соорудили скамьи. В огромный эмалированный таз (это и была «лохань») стали дружно крошить черный хлеб, зеленый лук и грубо нарезанную редиску. Затем были с профессиональной ловкостью выбиты пробки из четырех бутылок и водка залила приготовленную массу так, что та всплыла; четыре ложки опустились в эту тюрю. Роне, как человеку еще непривычному, вежливо предложили жестяную кружку чистого напитка, без ингредиентов тюри..

— Ну, будем здоровы! — возгласил староста, и все четверо принялись дружно хлебать ложками тюрю, будто это был суп-лапша или щи. При этом раздавались тихие вздохи и замечания, вроде: «Эх, кабы ты, родимая, в Волге-матушке текла, чтоб хоть разочек всласть тебя напиться!» или «Замастырили мы тюрю, хлеба в ней невпроворот, суха ложка рот дерет, эх, и трезвый наш народ, водку в рот не берет, тюри требует»... В несколько минут таз был осушен, Ронины собеседники вытерли ложки и снова их спрятали — кто за голенище, кто в карман. Но пора было и начинать рассказы... Будущий очеркист попытался задавать наводящие вопросы, но напрасно — собеседники только вяло перебранивались и рыгали.

Кончилось все это приключение бурно. Старший из зимогоров, будто желая начать серьезный разговор и даже документировать его справками и бумагами, полез за пазуху и вытащил связку документов, перехваченную резинкой.

— На, товарищ-барин, погляди, как несправедливо ваша власть со мной поступила. Читай вот эту бумагу! Видишь, какой документ? Я с ним с гражданской войны воротился. Читай! Гляди сюда!..

Спецкор журнала «Экран» с любопытством сдернул резинку. Перебрал документы Бумажки оказались пустые: копии квитанций, мелкие счета, рекламки, использованные чеки, пароходные билеты.

Разочарованный корреспондент, подозревая, что его водят за нос, сердито вернул бумажки владельцу. Но тот вдруг грозно нахмурился и стал проверять пачку.

— Постой-ка, товарищ дорогой, куда ж это ты мой воинский документ девал?.. Эй, робя! Ощупайте его! Барин, да ты фокусник!

Трюк был, знать, не раз проверен на простофилях. Работали слаженно: двое ухватили Роню за рукава. Артельщик, распахивая Ронин легкий плащ на груди, тянулся к лацканам и карманам пиджака.

Гость же помнил о своем правом кармане в брюках! Вскочил, опрокинул стол с пустой «лоханью» на обоих визави, крикнул, уже отступая к ступеням: «Руки вверх!» Выхватил из кармана револьвер, сдернул с него платок.