— А знаете, что Винцент нас благословил?

— Когда? Где? Как? Ушам своим не верю!

— После нашего приезда в Москву, еще в августе. Они вернулись с Волги и задержались в Москве. В общежитии ЦЕКУБУ [71] , на Москва-реке. И я привела его к ним. И он, и Надежда Иосифовна [72] приняли его, как говорится, сразу. Именно как своего, нашего! Проговорили они часа два, я почти не вмешивалась. Когда мы уходили, мудрый Винцент шепнул мне: «Катерина Георгиевна, не бойтесь его молодости. Он сдюжит!» Заметьте, что ему самому я даже об этом не сказала. Мне совсем не хочется никакой «принуды». Впрочем, едва ли Винцент думал при этом о вашем близком приезде.

— Ага! То-то же!.. Только не буду тут хитрить. О приезде он знал. Хотя и без подробностей. Я написал ему в Ленинград, еще ожидая визы. И давайте, Катя, не ссылаться на друзей, авторитеты и советы. Наша дружба давнишняя, и я давно вас люблю. Все это — вещи самодовлеющие. Только из них и будем исходить. Работы наши, — судьбы наши — только наше дело! Мое и ваше, Катя! Вы так мне и не ответили: что вы в нем нашли?

— Это объяснить не так-то просто! Поразила меня в нем духовная одинаковость, что ли, вернее, соразмерность его души с моей. Да, пожалуй, и Валентиновой. Чем-то они друг другу близки — и мне кажется, что Валентинов дух не возмутился появлению его в доме...

Наконец им принесли кофе с коньяком, булочки и закуски. Она с аппетитом принялась за еду. Он едва к ней притрагивался — сервировка, сами блюда, грубость официантки — все это было, ему слишком непривычно. Но его радовало, что она спокойно ест и внимательно слушает. Он снова заговорил:

— Вчера, перед сном, я видел в зеркало то, что давно, с тревогой, пытался вообразить: насколько схожи мое и ваше лица. И оказывается, несмотря на эстетическую неравноценность, они гармонируют друг с другом... А потом вы наклонились к этому юноше и что-то доброе прошептали на ночь, и поцеловали ласково. Луч лампы лежал на его лице и немного скользил по вашему. Нет, Катя, это не лица супругов. Это — какая-то романтическая ситуация из Флобера или Стендаля! Мальчик — учитель детей в доме и — хозяйка дома, не погасившая вовремя своей женской страсти и нежности к этому новому герою. Все это сулит ей только страдания впереди... Станет трагедией или комедией, смотря по жанру! Не губите себя, Катя! Просто умоляю вас! Независимо от собственных видов. Слушайте! Хотите — я вовсе отрекусь от вас? Добровольно, навсегда уйду в сторону, только не делайте непоправимых шагов! Это я — ради вас прошу, уж не ради себя!

— То же самое предложил мне вчера и он. Только… чтобы вы именно не уходили. Сказал, что готов уехать и оставить нас с вами вдвоем года на полтора. Вот тогда, мол, и решится все!

— Насколько я оцениваю ситуацию, этому более всего обрадовались бы его родители! Ведь они-то категорически против? Так? Я их понимаю. Роль их сына при вас — едва ли возвысит его в глазах добрых знакомых. Во всяком случае, на первых порах. И особенно — среди людей, мыслящих по-обывательски. С мещанской точки зрения, ситуация — по меньшей мере сомнительная. Было такое словечко в старину в мещанском обиходе: интересан. Или интересант. Дескать, вошел в ее дом, будучи интересантом! То есть — корыстно заинтересованным.

— Наверное, мещан и обывателей вмешивать в наши судьбы стоит еще меньше, чем Винцента, Евгений Николаевич! Ведь и я — не девочка. Формально — это мой третий брак. Кое-что из двух предыдущих я вынесла. Наша жизнь с Валентином не была усыпана розами. Как раз там, в Японии, она материально была самой трудной, а сердечно — самой счастливой. Тут, в Москве, пошли у нас большие осложнения. И по моей вине, и по его. Он меня дразнил, притворялся, будто у него есть женщины и вне семьи. Я поверила, решилась отомстить. Тот, кого я выбрала, понял, что не мил мне и попробовал меня отравить из ревности. Дал мне яду в бокале и муж еле смог спасти меня Понял, в чем дело, был неутешен, сказал, что только притворялся, но отныне чувствует себя свободным... Мы даже разъехались по разным городам, а потом он просил меня вернуться, и началась хорошая полоса, но поздно уже было: он таял на глазах и был обречен, сам того не зная. А мне профессор Плетнев даже срок приоткрыл: месяц... Так оно и было!

— Скажите мне, Катя, где он похоронен? Вы не писали и не говорили мне об этом. Может, поспеем еще до поезда к нему на могилу? Я бы хотел!

— Могилы еще нет. Он... дома. В урне. В потайной нише. Институт хотел похоронить в саду, власти отказали. Так урна у меня и осталась. Сам он могилы не хотел. Я думала развеять по Волге — мне отсоветовали.

— Катя, а как относится ко всему этому ваш сын, мальчик Ежик — будущий Игорь Валентинович? Где он сейчас?

— Спал в столовой, за шкафами и занавеской, вместе с бабушкой. Вы вчера пришли слишком поздно, они уже легли. А нынче утром — еще не вставали.

— Вы писали, что у вас — три комнаты. Что же теперь в третьей? Почему бабушка и внук так стеснены?

— Третью у нас отобрал Институт Востоковедения, как только прошло кремирование. На другой же день завхоз опечатал ее и вручил ордер другому лицу, преподавателю истории партии. Правда, мы свои меры приняли, комната им не досталась, нашлись претенденты повыше и посильнее, но мы-то все равно ее потеряли. Пришлось отгородить угол в столовой для бабушки и внука, как вы выразились.

— Да, для приезжего все эти вещи мало понятны. Как же воспринял мальчик вашу... новую дружбу?

— Ежичка очень ревнив. Весь в маму. Он ведь близко ко мне не подпускал коллег, старших студентов. А Рональда стал звать «папа Ронни». Без него скучает и нудится. Полюбил его как-то сразу. Пожалуй, даже раньше, чем...

— Договаривайте! Раньше, чем полюбили его вы? Так?

— Так. Именно так.

— Ну, а коли так, — значит, возможно, я во всем кругом ошибаюсь. Не посетуйте, у любви, мне кажется, есть какие-то особые права, даже у неразделенной... Пора эту беседу заканчивать. Если налицо не бзик, не увлечение, не мелкая страстишка, а большое чувство и уже начинает складываться семья, — значит, совет вам да любовь! Поезжайте-ка домой! А мне уж пора и на поезд. Поеду к Винценту. Кланяйтесь там дома всем!