Рональд сильно затосковал здесь по Москве, по России. Из окна гостиницы «Роза» на Схидамм, уже в Амстердаме, куда переехала из Гааги выставка, он видел трамвайную остановку и толпу одинаково одетых людей с одинаковыми черными глянцевыми зонтиками. В стороне вдоль улицы проходил канал. Старик широкой сеткой снимал с воды налет зеленой ряски и тины, чтобы зацветшая вода не распространяла зловония. Медленно проплывали буксиры и барки, небольшие парусные суда с серыми и коричневыми гротами, кливерами и стакселями. И странно: в этих парусниках не было ни грана романтики, ни капли поэзии. Они, как и люди под зонтами, там, на скучной чужой улице, навевали лишь одну тоску. Тоску по России! Как, впрочем, и здешние женщины, энергичные, деловые и полностью лишенные обаяния женственности. «Das ewiq weibliche» [83] в них начисто отсутствовало, притом совершенно одинаково во всех слоях общества — от батрачек до принцесс. Кстати, наследную кронпринцессу Юлиану, довольно миловидную девочку лет четырнадцати, Вальдек смог разглядеть лишь весьма приблизительно из-за чугунной парковой ограды королевского дворца в Гааге. У принцессы были крепкие, еще полудетские ножки, а из-под короткой (разумеется, по тогдашним понятиям!) юбки сверкали на бегу белизной панталончики с кружевными оборками. Принцесса играла в мяч со взрослой фрейлиной.

Запомнился еще в Гааге очень старый подъемный мост через канал, множество готических черепичных крыш и еще вокзальная площадь, где владельцы велосипедов оставляли их у особых стоек. Рональд с его московским опытом, не скоро смог привыкнуть к мысли, что воротясь к велосипеду, хозяин найдет его в целости, на месте, причем, не только седло, насос и инструментальную сумочку, но даже оставленные там гульдены и кроны.

Тем удивительнее, что при такой поголовной честности граждан, Рональду пришлось констатировать исчезновение с выставочных стеллажей некоторого количества детских книг-экспонатов. Пропадали, например, красочные издания «Мухи-Цокотухи» и «Кошкиного дома», а также и детгизовский Киплинг с рисунками Ватагина. Однако ни одно парадное издание про Ленина, Москву и счастливое советское детство не только не пропало, но и вообще не вызывало никакого интереса посетителей. В отчетах же Рональд, как ему велено было, писал нечто прямо противоположное. Это слегка отягощало совесть, но зато гарантировало в будущем такие же интересные поездки.

Пока выставка переезжала из Гааги в Амстердам, а затем в Роттердам, Рональд получил от редакции задание ознакомиться с большим осушительным строительством на Зойдерзее. Этот морской залив, отделенный от Атлантики грядой Западно-Фрисляндских островов, осушался голландцами под сельскохозяйственные культуры, особенно под пшеницу. Об этом большом строительстве, вскоре, однако, временно оставленном из-за кризиса, он через год выпустил книгу очерков под названием «Морская целина» [84] . Почти весь ее тираж закупили строительства каналов Москва-Волга и Беломорского...

В небольшом поселке Медемблик Рональд пережил необыкновенной силы грозу. Молниями были разрушены и подожжены обе насосные станции, откачивавшие назад, в море, воду с поверхности польдеров, то есть осушаемых земель. Уровень воды на польдере стал быстро подниматься и там, где накануне проезжал автомобиль, той ночью можно было опять плавать на лодках. Одна из таких спасательных шлюпок вовремя подобрала и Рональда с его блокнотом и дорогим казенным фотоаппаратом...

Месяц спустя Екатерина Георгиевна, на последних днях беременности, обняла его на перроне Белорусско-Балтийского вокзала, а еще через двое суток родила ему сына-первенца, нареченного Теодором, в просторечии Федей [85]

* * *

До весны 1938 года Рональду Вальдеку по ходатайству Учреждения перед наркомом обороны товарищем Ворошиловым предоставлялась отсрочка от призыва на действительную службу в Красную Армию. Но в ту весну сам Ворошилов ответил председателю правления отказом: мол, на сей раз отсрочка от призыва товарищу Вальдеку Р. А. как специалисту предоставлена быть не может — армии он тоже нужен.

Вскоре пришла повестка из райвоенкомата: призывнику Вальдеку явиться со всеми документами на медкомиссию. Глава этой медкомиссии охарактеризовал призывника кратко: «жених первого сорта!», а кое-кто из членов комиссии сочувственно осведомился:

— В каком роду войск хотели бы послужить?

— В любом, кроме связи. Потому что маловато в ней смыслю, — признался испытуемый. — Вот в кавалерию пошел бы с душой. Коня люблю!

Стоит ли гадать, почему начальство решило зачислить Вальдека именно в Н-ский Отдельный батальон связи? Ирония? Педагогика? Разве у начальника угадаешь? Батальон входил в состав территориальных войск Московского гарнизона.

За день до мужниного отъезда в территориальную часть на четырехмесячный призыв, Екатерина Георгиевна пошла с ним, уже обритым наголо, к знаменитому фотографу Наппельбауму, и тот сделал несколько снимков супружеской пары. Он — в профиль и прямо, бритый, грустный, с опущенным лицом, она — с горящим взором, напряженная, готовая стоять насмерть за свою выстраданную, вырванную у грядущих — и прошедших — дней радость и любовь.

...Утром во дворе казармы, когда обмундированных новобранцев построили в походный порядок, чтобы вести в расположение летних лагерей, один призывник из Рониной части кивнул сперва на Роню, потом указал взглядом на Екатерину Георгиевну и заметил сочувственно соседу: — Гляди-кось, как евонная мамаша по сынку тоскует! Того и гляди — упадет!

За всю их совместную шестнадцатилетнюю жизнь с Катей такая реплика осталась единственной, но по сердцу ударила больно. Рональд больше всего боялся — не услышала бы Катя, но опасение оказалось, слава Богу, напрасным. С тротуара Катя еще долго махала строю и ротному правофланговому — Роне.

В походных колоннах совершили призывники марш-бросок через весь город, от Матросской Тишины до Ходынских лагерей. Поселились в палатках, занимались по восемь часов воинскими науками, строем и физкультурой, да еще два часа — самоподготовкой. Руководить этой самой самоподготовкой в своем взводе поручили Рональду, в особенности — политзанятиями.

По воскресеньям всем батальоном водили строем в Краснопресненские бани, по мосту-виадуку и мимо Ваганьковского кладбища. Комбат желал, чтобы на марше непременно звучала песня. Для этого требовался запевала, по коему в строе могли бы подхватывать припев шестьсот остальных пехотинцев. Запевала никак не находился. Тогда комбат объявил: