Шрифт:
С каждой репетицией собиралось в здании Петропавловки все больше старых членов довоенной «Лидертафель». Это общество считалось в Москве самым фешенебельным. В нем состояли сливки немецко-московской, кукуйской интеллигенции. Но одна «Лидертафель» как вскоре выяснилось, не смогла принять всех желающих петь и общаться друг с другом на родном языке. Вскоре возродилось еще два прежних больших хора — мужской, или «Меннергезангферайн» и женский или «Фрауенкор». Спевки «Лидертафель» так и пошли в бывшей Петропавловке, где учились почти все дети певцов. Оба других хора собирались то в кирхе, то в каких-то пустующих клубных залах. Еще создан был небольшой симфонический оркестр. Дирижер его, пианист и композитор Ненсберг, совмещал эти обязанности с ролью главного капельмейстера всех трех немецких хоров.
Нельзя сказать, чтобы власти относились благожелательно к этим немецким общественным организациям. Их лишь кое-как, со стиснутыми зубами, терпели... Под всякими предлогами репетиции срывали, собрания запрещали, участников вызывали для неприятных разговоров и предупреждений. Отклонялись все попытки учредить, кроме хоровых обществ, любые другие — спортивные, молодежные, профессиональные. Впоследствии стало ясно, что вся деятельность «Лидертафель» с самого начала находилась под строгим тайным контролем, а участие в ее спевках априори расценивалось почти как государственное преступление! На всех участников всех трех хоров уже заводились в надлежащем ведомстве особые дела. Из состава всех трех хоров выискивались люди запуганные, неустойчивые, слабые. Их вербовали в секретные сотрудники, делали тайными осведомителями. Кое-кто об этом уже догадывался, но успокаивали себя люди тем, что ничего противоправительственного или дурного не замышляли. Санкта симплицитас — святая простота!
Положение нисколько не облегчалось тем, что в музыкальном отношении хоры и оркестр немцев-любителей с их классическим репертуаром, были просто превосходны.
В надежде заручиться поддержкой музыкальных корифеев и этим несколько укрепить шаткое положение «Лидертафель», капельмейстеры ее, Ненсберг и Боргман, ободренные композитором Мясковским, симпатизировавшим и хору, и его инициаторам, добились права на ответственное публичное выступление: хору разрешили исполнить со сцены бывшей Зиминской оперы ораторию Шумана «Манфред». Произведение сложное, романтическое, несомненно созвучное байроновской поэме, но... созвучное ли вкусам Главреперткома?
Выбор удивил и самих участников хора. Иные полагали, что концерт разрешили в расчете на провал немецкой самодеятельности. Тем более, что достойного исполнителя главной теноровой партии приходилось искать на стороне. С этим предложением обращались и к Народным, и к Заслуженным, ради кассового успеха, но никто из великих не согласился: партия сложна, маловато репетиционного времени, да и спеть «Манфреда» придется всего раз или два. Явно не стоит!
Тогда руководители хора, по совету того же Мясковского, пришли к Рониному папе: выручайте! Самые верхние пики чуть срежем. Положение хора критическое — до концерта всего две спевки. Спасайте своих-то!
Пришлось спасать!
...В переполненном серебряно-голубом зале бывшей оперы Зимина, превращенной в филиал Большого Театра, московская публика с восторгом слушала в исполнении хора «Лидертафель» (на афише впрочем не обозначенного этим именем) концертную постановку оратории, и партию Манфреда спел Алексей Вальдек. Газеты его похвалили, но всего приятнее был ему отзыв певицы Катульской. Она пришла из зала на сцену поздравить Алексея Вальдека такими словами: «Вы мне сердце будто в колыбели укачали голосом вашим».
Устроители, гордые и счастливые, искали в газетах хоть мимолетного упоминания, что самодеятельность — немецкая, наивно ожидали в заметках слово «Лидертафель» или легкий намек насчет нацменьшинства. Все напрасно! Как раз это-то самым тщательнейшим образом и замолчали. Только из программок печатных, изобиловавших фамилиями исполнителей, становилось очевидным, что ораторию спели люди не русского происхождения!
Подходил к папе на сцену, среди прочих, и г-н Мильгер, советник посольский. Он дружески тряс папе руку и выразил удивление, почему Алексей Вальдек не бросит всякую техническую деятельность и не посвятит себя всецело искусству. При таком голосе и диапазоне!
Папа отвечал только грустной улыбкой.
Потому что не ведал г-н Мильгер главного: никакой технической деятельностью инженер Вальдек уж не занимался! На протяжении нескольких трудных месяцев он безуспешно пытался найти в Москве работу и подрабатывал, по тогдашней моде, мелкими биржевыми спекуляциями, всегда для него неудачными. Семья жила в двух маленьких стольниковских комнатах, летом снимала чердак на 38-ой версте.
После упразднения лесозаготовительной дружины Москвотопа, инженер Вальдек был демобилизован и представлен собственной судьбе. Правда, его звали назад, в Иваново-Вознесенск, только Ольга Юльевна наотрез отказалась возвращаться к разбитому корыту.
В Москве же текстильные фабрики оживали медленно. Иные, поменьше, переходили в управление концессионное, чужое, а концессионеры обычно не нуждались в русских инженерных силах. Некоторые, совсем мелкие фабричонки оказались теперь в руках частников-нэпманов, обычно еврейских; идти на поклон к этой советской необуржуазии папе претило. Семья жила впроголодь, хотя витрины магазинов уже блистали и ломились. Окорока и балыки, шелка и шевро, афишки с оголенными красотками и автомобильные клаксоны заполнили, озарили, оглушили московские улицы, где еще так недавно гуляли одни ветры и исчезали в метелях за заборами таинственные грабители-попрыгунчики...