– Нет, – сказал я, все еще вялый и оглушенный. – Пожалуйста, не ходи. Ничего больше не делай.

– Тогда я сделаю единственное, чего ты не можешь мне запретить! – завопила она. – Я убью себя. Я сегодня, сейчас это сделаю. Я сделаю это из любви к тебе, чтобы ты был свободен. Тогда они примут тебя обратно.

Она, должно быть, непрерывно взвинчивала себя после моего звонка. Теперь она была драматически невменяема.

– Ты сумасшедшая, – сказал я.

– Я не сумасшедшая! – крикнула она сумасшедшим голосом. – Не называй меня сумасшедшей. Вся твоя семья называет меня сумасшедшей. Я не сумасшедшая. Я просто люблю. Ради любви женщина способна на великие дела. Мужчина ради любви тоже мог бы многое сделать, но я не прошу этого. Я не жду великих дел ни от тебя, ни от какого другого мужчины. Я не сумасшедшая, это любовь у меня сумасшедшая – понял? И закрой, ради бога, эту чертову дверь!

Она начала пылко молиться; в ее глазах рдела кровь. В маленьком святилище Рамы в углу гостиной она зажгла лампу и стала описывать ею в воздухе судорожные круги. Я стоял в густеющих сумерках подле моего чемодана. Она всерьез, думал я. Это не игра. Это действительно происходит. Это моя жизнь, наша жизнь, и таковы ее очертания. Таковы ее подлинные очертания, очертания всех очертаний, которые становятся видимы только в момент истины. И когда этот момент настал, на меня навалилось всей своей тяжестью глухое отчаяние. Я понял, что у меня нет больше жизни. Она отнята у меня. Будущее, которое повар Эзекиль обещал мне состряпать на кухне, оказалось химерой. Что мне делать? Что выбрать – нищенскую жизнь или миг последнего, высшего величия? Хватит ли мне мужества принять смерть ради нашей любви и тем самым обессмертить ее? Сделаю ли я это ради Умы? Сделаю ли я это ради себя?

– Я это сделаю, – промолвил я вслух. Она поставила лампу и повернулась ко мне.

– Я знала, – сказала она. – Бог мне это открыл. Что ты храбрый мужчина, что ты любишь меня и потому, конечно, отправишься со мной в этот путь. Ты не такой трус, чтобы отпустить меня одну.

Она всегда чувствовала, что соединена с жизнью непрочными узами, что может прийти время, когда ей придется их развязать. Поэтому с детства, как идущий на битву воин, она носила свою смерть с собой. На случай плена. Смерть, спасающую от бесчестья. Она вышла из спальни со стиснутыми кулаками. Разжав ладони, показала мне две белые таблетки.

– Молчи, не спрашивай, – сказала она. – Мало ли что может найтись в доме у полицейского.

Она потребовала, чтобы я встал на колени рядом с ней перед изображением бога.

– Я знаю, что ты не веришь. Но уж не противься – ради меня.

Мы преклонили колени.

– Чтобы доказать тебе, как сильно я тебя люблю, – сказала она, – чтобы ты, наконец, увидел, что я никогда не лгала, я проглочу первая. Если ты меня любишь, проглоти вслед за мной немедленно – немедленно, потому что я буду ждать. О возлюбленный мой.

В этот миг что-то во мне повернулось. Я почувствовал внутреннюю преграду, отказ.

– Нет! – крикнул я и попытался выхватить у нее таблетку. Таблетка упала на пол. С визгом Ума рванулась к ней – я тоже. Мы стукнулись лбами.

– Ой, – сказали мы вместе. – Ох-хо...

Когда в голове у меня прояснилось, обе таблетки лежали на полу. Я потянулся к ним, но из-за головокружения и боли смог ухватить только одну. Ума завладела второй и устремила на нее какой-то новый, расширенный взгляд, охваченная новым ужасом, словно ей неожиданно задали страшный вопрос, на который она не знает, как отвечать.

Я сказал:

– Нет, Ума, нет. Нельзя. Это безумие.

Ее вновь как ужалило.

– Не говори мне о безумии! – крикнула она. – Хочешь жить – живи. Этим докажешь, что никогда меня не любил. Докажешь, что ты лжец, шарлатан, фигляр, шулер, манипулятор, обманщик. Не я – ты. Ты тухлое яйцо, дрянь, дьявол. Вот! А мое яйцо свежее.

Она проглотила таблетку.

По лицу ее прошло выражение громадного и неподдельного изумления, тут же сменившегося бессилием. Потом она рухнула на пол. В ужасе я склонился над ней, стоя на коленях, и в ноздри мне ударил запах горького миндаля. Лицо умирающей, казалось, претерпевало вереницу мгновенных перемен, как бегло листаемая книга, словно она отпускала на волю одно за другим все свои бесчисленные «я». И напоследок пустая страница, и никого больше нет рядом.

Нет, я не умру – я уже это решил. Я положил вторую таблетку в карман брюк. Кто бы она ни была, что бы она ни была – доброе или злое создание, или и то, и другое, или ни то, ни другое – я любил ее, отрицать это невозможно. Мне сейчас лишить себя жизни – значит не обессмертить мою любовь, а обесценить ее. Поэтому я останусь жить, буду знаменосцем нашей страсти, докажу своей жизнью, что любовь – это больше, чем кровь, больше, чем стыд; и даже больше, чем смерть. Я не умру ради тебя, моя Ума, я буду жить ради тебя. Как бы безрадостна ни была эта жизнь.

В дверь позвонили. Я сидел в полутьме рядом с телом Умы. Стали громко стучать. Я не шелохнулся. Раздался грубый крик: «Открывайте! Полиция».

Я встал и отпер дверь. Коридор был плотно набит синими форменными рубашками и шортами, темнокожими худыми икрами и шишковатыми коленками, бамбуковыми палками в крепко стиснутых кулаках. Инспектор в фуражке нацелил пистолет прямо мне в лицо.

– Вы Зогойби, да? – спросил он громовым голосом. Я подтвердил это.

– То есть шри [107] Мораиш Зогойби, начальник отдела маркетинга частной фирмы с ограниченной ответственностью «Бэби Софто Тэлкем Паудер»?