Шрифт:
То почитание, каким были окружены «лесные старцы», популярность их учения в народе, несмотря на свою чрезвычайную аскетичность, а также само появление столь враждебного окружающей мирской действительности движения именно в данное время можно объяснить внутренним положением в России, сложившимся к середине XVII столетия.
Окончание Смуты, восстановление независимости государства под управлением новой династии удивительным образом почти не принесли эмоционального подъема в русское общество, но, напротив того, сопровождались усилением в нем пессимистических настроений и даже эсхатологических ожиданий.
События междуцарствия, хозяйничанье в стране иноземцев, насилия и разорение, примеры чудовищной жестокости, падение нравов и авторитета власти — все это оставило глубокий след в народном самосознании. Породило, с одной стороны, ненависть к иноверцам и иностранцам вообще, а также боязнь повторения подобных смут в будущем. А с другой — приучило быть требовательными к правительству, и даже дерзкими с ним. Москвичи очень независимо и свободно обращаются к государям новой династии: «Что нам цари — пастушьи они дети. Такая же их мать, как и наша!» — о таких смелых речах, звучащих на улицах и площадях в самой столице, доносят во дворец [5] .
5
За этими высказываниями, кроме раздражения властью, возможно, стояла и осведомленность о невысоком происхождении супруги Михаила, царицы Евдокии, урожденной Стрешневой. Ее отец, Лукьян Стрешнев, незнатный провинциальный дворянин, был настолько беден, что будущей царице в детстве самой приходилось пасти гусей. Рассказывали, что, став царским тестем и разбогатев, Лукьян до конца жизни сохранял свою старую крестьянскую одежду, напоминавшую ему о прежней жизни и о том, как сказочно она изменилась.
Первая половина столетия, от изгнания поляков до воцарения Алексея Михайловича, представляет собой весьма напряженное время как во внешнеполитических отношениях, так и прежде всего — во внутренней жизни страны. Преодолевшее Смуту Московское государство было очень бедным, люди, независимо от сословной принадлежности, испытывали «во всем скорбь» — нечем было не только платить подати, отбывать государеву службу, но и прокормиться самим и накормить семьи.
Нарастало недовольство правительством, неспособным обустроить землю. При жизни Филарета все же удавалось и сдерживать слишком горластых крикунов, и вытягивать страну из омута экономических, социальных и духовных проблем.
Но последнее десятилетие царствования Михаила, когда ему пришлось править одному, без отца-патриарха, было довольно неспокойным. Состояние государства, бедственное положение подданных давали основания ожидать в ближайшем будущем новых смут. Иностранные посланники с уверенностью сообщали своим правительствам, что в Московии «государственный строй непрочен, и переворот в ближайшем будущем неизбежен».
Неустойчивости в положении новой династии добавили распространившиеся слухи о том, что наследник престола, царевич Алексей — на самом деле не сын царя. Об этом широко толковали в Москве и прочих городах, причем слухи были прочные и давние. Так, еще в 1635 году архимандрит Хутынского монастыря в Новгороде Феодорит говорил доверенным людям: «Бог де то ведает, что прямой ли царевич, на удачу де не подметной ли?..»
В Москве несколько лет жил датский принц Вальдемар, за которого царь Михаил собирался выдать свою дочь Ирину. Свадьба откладывалась по причине нежелания принца перейти в православие. Но народная молва упорно приписывала Михаилу намерение не только женить королевича на Ирине, но и сделать его своим наследником, якобы уверившись в незаконном происхождении Алексея. Именно поэтому, как считали, царь так упорно настаивал на перекрещивании Вальдемара вопреки первоначальному уговору не принуждать его к перемене веры.
Подобные утверждения не были лишены определенных оснований. Во-первых, не могло не казаться странным настойчивое желание царя Михаила Федоровича довольно долго удерживать жениха, отказывавшегося переменить веру, в России. Подозрительна была и необычайная щедрость к иностранному принцу — по условиям брачного договора в приданое за невестой Вальдемару «на вечные времена» отдавали Суздаль, Ярославль, Псков и Новгород Великий с тянувшими к ним областями — едва не половину царства, без владения которой будущий царь Алексей, даже и оставшись формально наследником, никогда не смог бы править самодержавно и самостоятельно {15} .
С практической точки зрения в этих предположениях и слухах не было ничего невероятного. Все помнили события недавнего времени, когда страна, после пресечения законной династии, готова была просить на царство иноземного принца — королевича Владислава. Ему уже приносили клятву верности от имени «всей земли» знатнейшие бояре, в том числе и сам Филарет, отец нынешнего царя. Единственным препятствием тогда, как и сейчас, было вероисповедание претендента на русский престол.
Насколько упорны были толки и как серьезно тревожили они правительство, показывает тот факт, что разбирательство этого дела велось и спустя несколько лет после воцарения Алексея и выдворения принца Вальдемара из России. Интересны показания князя Семена Шаховского, принимавшего активное участие во всем, что было связано с переговорами Вальдемара и царя Михаила. На допросе Шаховской показал, что Михаил Федорович действительно прочил королевича в свои наследники. Причиной такого намерения князь Семен указал сомнение Михаила в законности происхождения царевича Алексея {16} .
В январе 1649 года шведский резидент Поммеринг сообщал в своем донесении королеве Христине: «Князь Шаховской чуть было не потерял свою голову за то, что он, как говорят, сказал… что его царское величество — незаконнорожденный» {17} .
Невозможно определить, насколько бродившие тогда слухи о незаконности Алексея Михайловича были оправданны, и вряд ли это имеет важное значение. Гораздо важнее то, что они показывают отношение народа к собственному правительству. Царей новой династии не уважали и не любили.