— Я только хотел…

— Прекрати! Не желаю слушать объяснений. Потому что ты не прав. И теперь я рассердилась, и буду сердиться до тех пор, пока ты не поймешь, что не прав. Так что думай!

Она резко повернулась и быстро пошла в ту сторону, где пересекались шестьдесят шестое и восемьдесят девятое шоссе.

Я заторопился за ней.

— Маргрета!

Она не ответила и только ускорила шаг.

— Маргрета!

Смотрит вперед и молчит.

— Маргрета, родная! Я был не прав. Мне ужасно жаль. Извини меня.

Она внезапно остановилась и, обняв меня, заплакала.

— Ох, Алек! Я так тебя люблю, а ты такой жлоб.

— Я тебя тоже люблю, но что такое жлоб?

— Это ты.

— Ну… в таком случае, я твой жлоб, и ты от меня не отделаешься. И в другой раз не уходи от меня.

— Не буду. Никогда.

И мы занялись тем, чем занимались до этого.

Немного погодя я откинул голову, чтобы шепнуть:

— У нас нет постели, которую мы могли бы назвать своей, а я еще никогда в жизни так не нуждался в ней, как сейчас.

— Алек, пошарь в карманах.

— А?

— Когда Стив целовал меня, он шепнул, чтобы ты поискал в карманах, и сказал: «Бог даст».

Я нашел его в левом кармане своего пиджака, золотой «игл» — никогда еще не приходилось держать его в руках. Монета была очень тяжелая и теплая.

В аптеке в деловой части Флагстафа я обменял свой «игл» на девять «колес», девяносто пять центов мелочью и кусок мыла «Айвори». Купить мыло предложила Маргрета.

— Алек, аптекарь — не банкир; он может не захотеть менять нам деньги, если обмен не будет частью торговой сделки. А мыло нам пригодится. Я хочу постирать твое белье, да помыться нам обоим не мешает… Сильно подозреваю, что в дешевых ночлежках, о которых говорил Стив, мыло в стоимость ночлега не входит.

Оба ее предположения оказались верными. Аптекарь поднял брови, увидев золотую монету в десять долларов, но промолчал. Он взял ее и бросил на стекло прилавка, чтобы услышать звон, потом пошарил за кассой и, вытащив маленький пузырек, капнул на монету кислотой.

Я ничего не сказал. Продолжая молчать, он отсчитал девять серебряных долларов, полдоллара, четверть доллара и два дайма. Вместо того чтобы тут же положить деньги в карман, я не торопясь проверил каждую монету тем же способом, воспользовавшись стеклянным прилавком. Окончив, я пододвинул ему обратно одно из «колес».

Он опять промолчал — небось, не хуже меня слышал глухой звук, произведенный фальшивой монетой. Аптекарь нажал на клавишу «без продажи» и вручил мне другое «колесо» [219] (его звук был чист, как звон колокольчика), спрятав подделку куда-то в самый дальний конец денежного ящика кассы. Затем повернулся ко мне спиной.

На окраине города, на полпути к Уиноне, мы набрели на ночлежку, достаточно неприглядную, чтобы соответствовать нашим требованиям. Маргрета торговалась на испанском. Наш хозяин запросил пять долларов. Маргрета призвала пресвятую Деву Марию и еще трех святых в свидетели того, как несправедливо с ней поступают. После чего предложила пять песо. Я не понял ее маневра. Ибо знал, что никаких песо у нас нет. Неужели она попытается всучить ему те никуда не годные «королевские» песо, которые я все еще таскаю с собой?

Однако выяснить это не удалось, так как в качестве ответа наш хозяин просто скинул цену до трех долларов и заявил синьоре, что сумма окончательная и Бог ему в том свидетель.

В общем, они сговорились за полтора. После чего Маргрета попросила дать ей чистые простыни и одеяла еще на пятьдесят центов, заплатила за все два доллара и потребовала включить в эту цену подушки и чистые наволочки, сказав, что тогда они будут квиты. Она получила требуемое, но хозяин захотел, чтоб ему дали сколько-нибудь «на счастье». Марга дала ему дайм, он низко поклонился и заверил нас, что его дом — наш дом.

В семь утра мы были уже в пути, отдохнувшие, чистые, счастливые и голодные. Через полчаса, еще более голодными, мы оказались в Уиноне. С голодом мы сквитались чуть позже, зайдя в маленькую забегаловку, открытую в трейлере: стопка пшеничных блинчиков — десять центов, кофе — пять, вторая чашка бесплатно, масло и сироп — без ограничений.

Маргрета не справилась со своими блинчиками: порции были слишком велики, мы поменялись тарелками, и я слопал все, что у нее оставалось. На стене красовалась надпись: