– Да я вообще мизантроп, – Эдвард криво усмехнулся. – И я в самом деле разозлился. С какой стати твой Айзек начал меня оскорблять?

– Да ладно тебе, вы оба перебрали, – миролюбиво заметила Мари. – Ты сам его и спровоцировал. Пойдем в комнату – все уже все забыли.

– Я не забыл. Мне теперь ночами будут сниться стреляющие веники.

Он снова включил кран – журчание тонкой серебряной струи успокаивало, как и мысль, что за вылитую воду Айзеку придется платить по счетчику.

– Я, пожалуй, поеду домой, – сказал Эдвард. – Не хочется ничего, устал.

– Будешь обмозговывать акцию?

– Что?

– Акцию у ратуши. Ребята ее как раз обсуждали, когда ты заперся. В принципе, никто не против, а Биби очень даже за. Она любит всяческий тарарам.

– Так ты не считаешь все это глупостью?

– Считаю. Но... – Мари говорила так тихо, что ее голос едва пробивался сквозь шум воды, – я подумала, наверное, тебе это нужно. Выплеснуть, высказаться. Он... знаешь, он тоже одно время уверял нас, что забывать историю – преступление. А потом вдруг как будто сломался, замолчал. Замкнулся в себе. Я не знаю, прав он или нет, в смысле, насчет истории, но, если бы это могло спасти ему жизнь, я бы все сделала.

Эдвард кивнул.

– А пока вот, как ты просил, – на ладонь ему легла зеленая пластиковая карточка. – Пропуск в архив, именной. Со следующего понедельника по субботу. Успеешь?

– Постараюсь. – Он разглядывал пропуск почти благоговейно, как билет в рай. – Спасибо.

– Только имей в виду, у полиции ты уже на мушке. Мы обязаны сразу сообщать все данные: кому выдаем, с какой целью... иначе нельзя.

– Плевать, – отмахнулся Эдвард. – Кто страшится куста, не доберется до леса. Отболтаюсь как-нибудь.

Он предполагал, что архив окажется чем-то вроде городской публичной библиотеки – царством разноцветной солнечной мягкости, витражных бликов, полок с книгами, длинных столов и густой, пыльной тишины. Ходи вдоль стеллажей и читай названия на корешках, пока не найдешь то, что искал.

Но пластиковая карточка открыла ему вход в скользкий мир кафеля и металла, пахнущей хлоркой чистоты и студенистого света ртутных ламп. Вдоль стен вздымались до самого потолка похожие на соты ящики-сейфы. Сновали взад-вперед, путаясь под ногами, маленькие черные роботы-транспортеры. Из одного помещения в другое тянулись суставчатые трубы пневматической почты.

Эдвард остановился посреди зала, растерянный, почти испуганный.

– Это не храм истории, – пожаловался он Мари, – а какой-то техногенный кошмар. Как, ради всего, ты здесь ориентируешься?

Мари усмехнулась.

– Нам не сюда. Это хранилище. Пойдем в мой кабинет и закажем оттуда все, что надо.

– А почему книги не стоят на полках?

– Многие источники в плохом состоянии. Бумага ломкая, старая... Крошится.

– Их нельзя реставрировать?

– А чем я тут, по-твоему, занимаюсь?

Если правду говорят, что узнать сердце человека можно, заглянув в его комнату, то сердце у Мари, подобно ее кабинету, мягкое, плюшевое, безмолвное. Пол – сочно-зеленая лужайка из синтетического мха, на стене – овечья шкура. Стул в теплом чехле. Потолок выложен дырчатыми плитами из стиропора. На диване сидит красноглазый жираф и таращится в мертвый экран.

– Ого, у тебя тут и телевизор есть! – восхитился Эдвард.

Мари засмеялась.

– Чудак, это же компьютер. Никогда не видел?

Он замотал головой.

– Где я мог?

– Удобная штука, в нем вся картотека записана. И еще много чего, я тебе потом покажу. Слышал, наверное, про компьютерный век?

Эдвард кивнул и, присев на диван, обнял за шею жирафа. «Не Селины ли игрушка?» – подумал рассеянно. Он чуть не сказал про себя: «Анечки». У нее почти такой же – ватный, большой... только не жираф, а заяц. Линялый тряпичный зайка, разноцветно заштопанный руками Ребекки.

Его захлестнула беспомощная нежность – точно подумал о больном ребенке.

– Слышать-то слышал... Кстати, я так и не понял, за что их запретили?

– Поток информации, – пояснила Мари, – который невозможно контролировать. Сильным мира приходилось выбирать из двух зол: пытаться сберечь иголки в дырявом мешке или посадить граждан под стеклянный колпак. Компьютерная сеть, или, как ее тогда называли, паутина, была хаотична и непрозрачна – поэтому от нее избавились. К тому же создавалась она как военный проект.

– А не проще ли выкинуть все иголки? В смысле, уничтожить документы? Зачем этот архив?