— Это не важно, Кеннет. Совсем не важно.

— А для меня очень важно!

Он вошел в кухню босой, на ходу натягивая рубаху.

— Кто был здесь утром?

— Никто, Кеннет.

— А чья это грязная тарелка?

— Умоляю тебя, Кеннет.

— Эта черная свинья Эндрю?

— Мой брат не черная свинья.

— Так был все-таки Эндрю или нет?

— Это не имеет значения.

— Был он здесь, я спрашиваю?

— Да, он был здесь, — сказала она и беспомощно опустилась на прежнее место.

— Ты хочешь сказать, что пустила этого мерзавца в мой дом?

— Ему негде было переночевать.

— И ты имела наглость приютить его?

— Да!

— Кто разрешил тебе?

— Больше ему некуда было идти.

— И этот червяк приполз обратно?

Она сочла, что разумнее всего промолчать. Лучше сложить грязную посуду в мойку.

— Кто тебе позволил пустить его в дом?

Она отвернула кран, подставила ладонь под струю и стала ждать, когда пойдет горячая вода.

— Я тебя спрашиваю!

Она взяла мыло и намылила мочалку.

— Черт побери, я с тобой говорю!

Она собрала с тарелки Эндрю остатки пищи и бросила в помойное ведро, затем опустила тарелку в воду.

— Отвечай!

— Пожалуйста, забудь об этом, дорогой.

— Не хочу!

Дальше все произошло так стремительно, что она не успела даже опомниться. Он выбил тарелку у нее из рук, и она разлетелась на мелкие кусочки. Мириам в оцепенении уставилась на пол.

— Когда муж опрашивает, изволь отвечать!

— Что тебе от меня нужно?

— Почему ты пустила Эндрю в дом?

— Он мне брат.

— Это для меня ничего не значит.

— А для меня значит.

— Ты еще смеешь огрызаться?

Мириам отвернулась и стала мыть посуду. Он выхватил у нее из рук чашку и оо всего размаху швырнул об стену. Осколки рассыпались по линолеуму.

— Я не вернусь до тех пор, пока ты не перестанешь буянить, — оказала она, снимая фартук.

— И куда же ты надумала идти?

— Это мое дело.

— Ты останешься дома.

Какое-то мгновение они с вызовом смотрели друг на друга.

— У тебя хватило наглости пустить в мой дом эту черную свинью?

— Я пустила в дом брата.

— Убийцу собственной матери! Может быть, и хорошо, что она умерла! А то наплодила бы еще таких же.

— Пожалуйста, не задевай мать.

— Не указывай, что мне можно говорить, а чего нельзя!

— Моя мать не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Она произвела на свет этого черного выскочку!

— Пожалуйста, оставь мать в покое!

— Если только этот проклятый коммунист явится сегодня, я натравлю на него полицию.

— Если ты так сделаешь, я тоже сообщу в полицию.

— О чем?

— О твоих белых проститутках. Ты слышал про закон «О борьбе с безнравственностью»?

— Что?

— Я сказала, что сообщу в полицию о твоих белых приятельницах.

— Ах ты, поганая брехунья!

— Почему бы тебе не назвать меня поганой черной брехуньей?

— Ты — поганая черная брехунья!

— Мне незачем врать.

— А что тебе известно о белых проститутках?

— То, что они уже бывали в моем доме.

— Врешь!

— И даже в моей постели!

— Врешь!

Он сгреб ее в охапку, скрутил за спиной руки и стал теснить «стене.

— Это правда!

— Поганая брехунья!

— Ты сам знаешь, что это правда. Если ты донесешь в полицию об Эндрю, я заявлю о твоих белых девках.

— Ты намерена заявить в полицию?

— Если ты не отпустишь меня.

— Ах ты, грязная сука!

Свободной рукой он изо всех сил хлестнул ее наотмашь по губам. Изо рта показалась кровь.

— Я прошу тебя, Кеннет… Ты знаешь, что я говорю правду.

— Значит, ты собираешься донести на своего мужа в полицию?!

— Ты это заслужил!

Он обрушивал на нее удар за ударом. На щеках у нее отпечатались пальцы Кеннета.

— Пусти, Кеннет!

— Не пущу до тех пор, пока не сознаешься, что ты — проклятая брехунья!

— Я скажу все, что захочешь, только отпусти.

— Говори!