Но картофель, вкусный картофель, доставался ему очень редко: картофель, только что отваренный в мундире или очищенный, дымящийся, желтый, с маслом и с солью. Картофель он очень любил, но никто не знал об этом; даже Альберт и дядя Билль не знали. Иногда ему удавалось уговорить Больду отварить картофель: тогда на столе появлялась полная миска горячего картофеля, сверху кусок масла, который медленно-медленно таял, он пальцами брал щепоть сухой толченой соли, белой как снег, и не спеша посыпал картофель. Другие люди могли есть картофель каждый день, и он завидовал им. Генрих каждый день варил картофель на ужин, иногда Мартин помогал Генриху и в награду получал несколько горячих картофелин. У других людей – он это хорошо знал – все было по-другому; там стряпали всегда в одно и то же время и для всех одно и то же: овощи, картофель, подлива. Все ели одно и то же: бабушки, матери, отцы и дяди. И холодильников у них не было, где бы каждый хранил свои странные кушанья, и не было больших кухонь, где каждый мог приготовить для себя все, что ему вздумается. У людей по утрам на столе стоял большой кофейник, маргарин, хлеб и повидло, и все ели вместе, и для всех готовили бутерброды и давали их с собой в школу, на службу, на заводы, а яйца там ели редко, да и то одни лишь дяди и отцы; и только это отличало их завтрак от завтрака остальных членов семьи.

У других мальчиков матери стряпали, шили, приготовляли бутерброды – даже безнравственные матери, а его мать стряпала очень редко, никогда не шила и не готовила бутербродов. О том, что в школу полагается брать бутерброды, вспоминал всегда только дядя Альберт.

Случалось, что и Больда смилостивится и сунет ему в ранец несколько бутербродов; к счастью, когда он уходил в школу, бабушка обычно спала, она ведь всячески старалась приохотить его к мясу, давала ему толстые розовые куски жаркого, выдернутые с корнем поросячьи ножки, холодное багрово-красное мясо.

К его великой радости, бабушка иногда уезжала на целый месяц, и тогда все получалось очень здорово. Большие корзины, чемоданы, пакеты отправлялись на вокзал, вызывали два такси, бабушка возглавляла колонну и ехала в первом такси; летом и зимой она уезжала на целый месяц, и от нее приходили открытки. Горы, озера, реки и «Тысячу раз целую мальчика и всех остальных, даже беглую монашку». Тут Больда прыскала и говорила: «В детстве ей небось никто не пел, что ей суждено ездить на воды». Размашистые каракули покрывали открытку, буквы были такие большие, как на пачке с сигаретами. Приходили от нее и посылочки – липкие, непривычные, склеившиеся в духоте почтовых отделений сладости, игрушки, сувениры и «Тысяча поцелуев! Твоя бабушка».

Когда бабушка уезжала, Мартин думал о ней с нежностью и даже с умилением, потому что не чувствовал над собой непосредственной угрозы: бывали дни, когда он хотел, чтобы она была уже дома, – без нее дом казался пустым и затихшим, и комната ее была на замке, так что он не мог рассматривать большую фотографию отца, и некому было кричать: «Кровь в моче».

Больда делалась тихой и печальной, когда уезжала бабушка, и даже, когда приходили многочисленные мамины гости, ему казалось, что дом не так полон, как при ней.

Но чем ближе был день возвращения, тем сильнее он хотел, чтобы она подольше оставалась там. Он не хотел, чтобы она умерла, пусть себе живет, только где-нибудь далеко, он очень боялся ее наскоков. После возвращения она всегда стремилась наверстать упущенное. Устраивала дома пиршество, заказывая все по телефону: услужливые бледные мальчики в белых курточках проносили через переднюю серебряные судки, бабушка с алчным блеском в глазах следила за всем, повар на кухне не давал остыть уже принесенным блюдам, а бледные мальчики сновали между кухней и бабушкиной комнатой. Бифштексы с кровью, овощи, салат, жаркое, а когда наступало время десерта, повар звонил в ресторан, проворный кремовый автомобильчик привозил кофе и мороженое, пирожные и засахаренные фрукты. В помойное ведро летели обглоданные кости, и шелест вырываемых чеков знаменовал собой окончание трапезы и начало его мытарств, ибо, подкрепившись пищей и раскурив свежую сигарету, бабушка звала Мартина к себе, чтобы ликвидировать пробелы в его воспитании.

– Вопрос пятьдесят первый. Когда восстанут мертвые?

– Мертвые восстанут в день Страшного суда.

– Твой отец погиб, верно?

– Да.

– Что значит «погиб»?

– Погиб на войне – был убит.

– Где?

– Под Калиновкой.

– Когда?

– Седьмого июля тысяча девятьсот сорок второго года.

– А когда родился ты?

– Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года.

– Как звали человека, который повинен в смерти твоего отца?

– Гезелер.

– Повтори это имя.

– Гезелер.

– Еще раз.

– Гезелер.

– Знаешь ли ты, что значит отнять у ребенка отца?

– Да.

Он это знал.

Иногда три дня подряд она каждый день звала его в свою комнату и каждый раз спрашивала одно и то же:

– Что повелел нам господь в шестой и девятой заповеди?

– Господь повелел нам в шестой и девятой заповеди быть стыдливыми и целомудренными.

– Как спрашивают о грехе бесстыдства?

Он быстро и без запинки отбарабанивал:

– «Взирал ли я на бесстыдное с охотою?

Внимал ли я бесстыдному с охотою?

Помышлял ли я о бесстыдном с охотою?

Желал ли я бесстыдного?

Изрекал ли я бесстыдное с охотою?

Творил ли я бесстыдное? (Один или с сотоварищами)».

Он так и говорил:

– В скобках: один или с сотоварищами.

И в заключение:

– Вот подрастешь, тогда ты поймешь почему…

Гребхаке и Вольтере делали в кустах бесстыдное: багровые лица, расстегнутые штаны и горьковатый запах свежей зелени. Непонятная возня и непонятный странный испуг, растерянность на их лицах потрясли его и заставили подозревать что-то неладное. Он не знал, чем занимались Гребхаке и Вольтере, но понимал, что они делали что-то бесстыдное. На вопрос о шестой заповеди им придется ответить – «да», и не просто «да», а «с сотоварищами». С тех пор как он узнал, что делали Гребхаке и Вольтере, он зорко следил за выражением лица капеллана во время уроков закона божия, потому что оба ходили к этому капеллану исповедоваться. Но лицо капеллана, когда он обращался к Гребхаке или Вольтерсу, не менялось. А вдруг Гребхаке и Вольтере не сказали на исповеди про это, хоть и ходили причащаться? Он замер, когда такая мысль пришла ему в голову, и лицо его залилось краской, так что бабушка даже спросила: «Что с тобой?» А он ответил: «Ничего, это от дыма», и бабушка поторопилась закончить свою лекцию, вырвала чек, тогда он пошел к дяде Альберту и прямо с порога выпалил: