Саммер сидела напротив, откусывала маленькими кусочками чипвич [5] и болтала о двух парнях, которые укладывали новую плитку в ванной в доме ее родителей. Один из них, невероятно привлекательный канадец, с ней заигрывал.

— Он дал мне телефон, — сообщила она. — Ясное дело, звонить я не собираюсь. Так, взяла для коллекции.

Она имела в виду ту самую коллекцию, что собирала в своем дневнике в бархатной обложке, который хранился в ящике с нижним бельем. Саммер не забывала упомянуть в нем ни одного парня, обратившего на нее внимание, и это действовало мне на нервы.

— Здорово, — обронила я, обводя взглядом кафетерий.

Неподалеку в одиночестве листала книжку Ли. Сегодня она вновь явилась в школу не к первому уроку. Поднявшись из-за стола, Ли помахала мне рукой и направилась к выходу. Саммер неимоверно удивилась:

— Ты что, с ней знакома?

— Она в моем классе.

И Саммер понесло. На сплетни. Она рассказала, что Ли может вообще не ходить на занятия, поскольку Холлистер основал кто-то из ее родственников, а дядя у нее — крутой адвокат, так что она получит хороший аттестат, даже если сожжет тут все и станцует голая на пепелище.

— У нее был парень, — продолжала нашептывать Саммер. — В колледже учился. Прошлой зимой он погиб в автокатастрофе на севере штата. Говорят, за рулем была она… Пьяная, наверное. Три месяца она не ходила в школу, но на второй год ее, разумеется, не оставили. Судя по всему, она уже оклемалась — завела нового парня… Я видела, как он приехал за ней в «порше». У него еще такой противный шрам… Видимо, родился с заячьей губой.

От избытка информации у меня закружилась голова. После звонка мы вышли из кафетерия, и в коридоре Саммер указала на бронзовый барельеф, на котором был изображен человек с изящным профилем. Надпись гласила: «ФРЕДЕРИК СМИТ ХОЛЛИСТЕР — ОСНОВАТЕЛЬ АКАДЕМИИ ХОЛЛИСТЕР, 1932 ГОД».

— Ли ему — седьмая вода на киселе, — проронила Саммер. — Он, по-моему, отец жены того самого дяди-адвоката. Точно не уверена — она ведь ни с кем не разговаривает. — Саммер помахала рукой проходящим мимо нас мальчикам и зашептала мне на ухо: — Слушай, Ари… Я рада, что ты теперь здесь учишься… Но в Холлистере ни одна душа не знает, что происходило со мной в Бруклине. И я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал. Понятно?

Я кивнула:

— Это наша тайна.

На следующий день выяснилось, что Саммер была не права, утверждая, что Ли ни с кем не разговаривает: на уроке рисования мы с ней замечательно поговорили. Мы проболтали весь конец сентября, когда она все-таки стала ходить на классные часы, весь октябрь, когда мы рисовали ярко-оранжевые деревья за окном, и ноябрь, когда листья уже облетели, небо затянули тучи и на наших рисунках преобладали черные и серые тона.

Как-то раз учитель объявил, что мы должны сделать доклад о современном художнике. Список художников он написал на доске и сказал, что мы можем работать парами. Мы с Ли одновременно подняли руки, когда учитель дошел до фамилии Пикассо, выведенной зеленым мелом.

— Может, завтра придешь ко мне и начнем? — спросила Ли.

Она сидела позади меня, и я обернулась. На ней была футболка «SUNY Oswego», пальцами она теребила серебряный браслет на руке и весело смотрела на меня, а я мешкала, обдумывая то, что рассказывала мне Саммер. Автокатастрофа… Вождение в пьяном виде… Ли мне нравилась, но безопасно ли будет с ней за коваными воротами Холлистера?

Она словно прочитала мои мысли. Взгляд ее помрачнел. Мне пришло в голову, что все это может оказаться сплетнями. Или искаженной версией правды. Саммер, прежде чем распространять слухи, следовало получше узнать Ли. Так что приглашение я приняла.

На следующий день Саммер обиженно хлопнула дверцей шкафчика. Я только что объявила, что не поеду домой вместе с ней, а пойду к Ли — мы собираемся искать информацию о Пикассо в книгах из библиотеки Холлистера.

Когда мы вышли из школы, небо обложило тучами. Ли вдруг сказала что-то про Двадцать третью улицу: якобы она потеряла браслет, но, к счастью, его нашли, и ей нужно срочно его забрать. Это займет всего несколько минут, а браслет очень много для нее значит, ведь я же не буду возражать?

Я помотала головой, и ветер хлестнул по щекам. Затем с несколькими пересадками мы добрались на метро до Западной Двадцать третьей улицы, сплошь застроенной старыми четырехэтажными домами. Узенькие проходы между ними и проулками-то не назовешь. Мы остановились у дома, по трем верхним этажам которого тянулись пожарные лестницы, а окна были зашиты фанерой. Изнутри доносился шум, грубые голоса, визг дрели и стук молотка — работали строители. Их я и увидела, когда Ли отворила дверь.

В помещении пахло сыростью и древесными опилками. Рабочие кричали друг другу что-то насчет гвоздей и болтов. Ли пошла вверх по лестнице — узкой, длинной и темной. Я последовала за ней, прислушиваясь к скрипу ступеней под ногами.

— Здесь живет мой двоюродный брат, — пояснила Ли, ударив золотым молоточком в красную дверь. — Он хочет устроить в этом здании ночной клуб. Его отец считает, что он спятил.

Ее кузен распахнул дверь, и перед нами открылась свежеотремонтированная мансарда с кирпичными стенами, стеклянной крышей и современной, обитой черной кожей мебелью. На журнальном столике в россыпи счетов и стопок наличных стояла счетная машинка.