— Ари, — сказала Саммер, — Патрик сегодня просто красавец.

Мое внимание переключилось на мужа Эвелин, хлопочущего у барбекю в противоположном конце двора.

Я запала на него с первого взгляда. Теперь Патрику уже стукнуло тридцать. Высокий, светловолосый и кареглазый, с потрясающим мускулистым телом, он регулярно поднимал штангу и служил в Нью-Йоркском департаменте пожарной охраны. В тот день Кирану, их с Эвелин сыну, как раз исполнилось пять лет. И моя сестра вновь была беременна.

— Ты совсем помешалась на парнях, — буркнула я.

А что мне оставалось? Сказать Саммер, что знаю, какой Патрик классный и что в спальне для гостей я всегда прижимаюсь ухом к стене — слушаю, как они с Эвелин занимаются сексом? Чего доброго, подумает, я извращенка…

— Бывай, сестренка-а! — сказал мне Патрик на прощание. Последнее слово он произнес, по-бостонски растягивая гласные. Шоколадную крошку на именинном торте Кирана он называл «обсыпкой» и жаловался, что сегодня «вааще такая жара».

— В слове «сестренка» на конце одна «а», Патрик Кэгни, — съехидничала я.

— Не выпендривайся, — ответил он. — Своего отца ты тоже отчитываешь?

Маму передергивало от того, как Патрик искажает слова. Однако он был прав: наш отец тоже говорил с сильнейшим бруклинским акцентом, который мама успешно искоренила у меня, но не у Эвелин. Речь моей сестры была засорена не меньше речи Патрика, а лексикон — как у пьяного матроса, особенно когда она в плохом настроении.

Сегодня Эвелин не злилась, прощаясь с нами у дверей скромного дома, где всегда царил хаос, а обои на стенах не менялись с 1972 года. С улыбкой она смотрела на меня своим томным взглядом из-под тяжелых век. В моем возрасте Эвелин пользовалась не меньшей популярностью, чем Саммер сейчас. Каштановые волосы, точеный носик и пухлые губки сводили с ума всех соседских мальчишек.

— Приезжай на выходные, — пригласила она, крепко меня обняв.

Я почувствовала увеличившийся живот и заметила, что ее подбородок тоже слегка округлился. Лицо Эвелин оставалось прекрасным, однако набранный после первой беременности вес никак не хотел уходить.

Фигуру сестры я никогда не критиковала, и мама тоже — ей и самой не мешало бы сбросить фунтов тридцать. Впрочем, ее это ничуть не заботило. Мама ни за что не отказалась бы от любимых шоколадных кексов и домашних воскресных обедов из жареной курочки и картошки с подливой. «Еда — одно из маленьких удовольствий жизни», — любила повторять она.

Усевшись в старенькую «хонду», мама закурила, и мы помчались назад в Бруклин. Окна в машине открыли, потому что кондиционер сломался, и мамины волосы — длиной до плеч, каштановые от рождения, а сейчас тронутые сединой, — трепал ветер. На своей свадебной фотографии она выглядела совсем как Эвелин, только нос не такой изящный. А веки со временем у нее, пожалуй, слишком отяжелели.

— Саммер, твои родители дома? — спросила мама с водительского места.

Я едва сдержала смех. Можно подумать, нам по восемь, а не по шестнадцать лет. Но мать была убеждена: родители обязаны всегда заниматься своими детьми. Поэтому и пошла в учителя — чтобы встречать меня у дверей школы после уроков и вместе проводить августовские вечера на Кони-Айленде. Она сетовала, что отец редко бывает дома, хотя и не по своей вине — он работал детективом в отделе по расследованию убийств на Манхэттене, а город просто заполонили преступники.

— Дома, миссис Митчелл, — пролепетала Саммер, и мне показалось, что она отвечает как мамина ученица. Дети боялись мою мать и чуть не писали в штаны, когда она рявкала своим хриплым голосом на весь класс.

Дома в квартале, где жила Саммер, все как на подбор отличались двойными парадными дверями, величавыми эркерными окнами и элегантными крышами. Когда мы припарковались у тротуара, ее родители обустраивали крохотную клумбу во дворе.

Мы жили на Флэтбуш-авеню, наш дом не был ни большим, ни величавым, а почти таким же, как у Эвелин: кирпичный, двухэтажный, с тремя спальнями, сорока лет от роду, но гораздо уютнее. На нашей лужайке возвышалась оставленная прежним хозяином статуя святой Анны. Я была уверена: она знает, что ее бросили. «Это мать Пресвятой Девы Марии, — сказала мама. — Выселить ее — большой грех». В дождливую погоду по щекам святой Анны лились слезы.

Узнав про статую, Эвелин решила, что мы спятили. Она всегда закатывала глаза, когда мать вспоминала о религии. Сестра называла маму липовой католичкой — одной из тех, кто ходит в церковь как в кафе, чтобы следовать тем законам, что им по душе. Мы и в самом деле посещали службу лишь изредка, на Рождество и на Пасху, и не воздерживались от мяса по пятницам во время поста. Однажды мама даже подписала петицию за разрешение абортов, которую нам принесла дама из Национальной организации женщин. «У женщин должно быть это право, — заявила мать, поймав мой насмешливый взгляд. — В мире и так полно нежеланных детей». Я посмотрела на святую Анну в голубом со сколами платье, с покрытой золотой шалью головой, держащую на руках малышку-дочь, и в то мгновение мне показалось, что вид у нее печальный.

— Саммер с кем-нибудь встречается? — спросила мать.

Через несколько часов после возвращения от Эвелин мы сидели в гостиной и наслаждались ветерком, проникавшим в комнату сквозь противомоскитную сетку. За окном слышался треск пиратских петард. Я красила ногти на ногах и в сумерках едва различала, что делаю, но включать свет не хотелось, потому что темнота скрадывала неказистую мебель и делала незаметной дырочку в диване — в прошлый сочельник мама, перебрав эгг-нога, [1] случайно прожгла обшивку сигаретой.