От страшного предчувствия, что Афрасьяб может победить, глаза старшей дочери наполняются слезами. Младшая, которую верная любовь Тахмины, грозящие Рустаму опасности и подлые замыслы Афрасьяба заботят значительно меньше, беспечно перебирает пальчики на ногах. Неизвестно, чем так провинились ее пухленькие пальчики, что она хлопает по ним ладошкой и приговаривает:

— Щас я вас отслепаю! Щас отслепаю! Ну-ка убилайтесь!.. штоб духу вашего не было! — Уже сейчас она отрабатывает на своих маленьких пухлых пальчиках те грозные и бранные слова, которые сделаются затем неотъемлемой частью ее жизни.

Старшая забыла обо всем на свете и ловит каждое мое слово, только бы узнать, какую судьбу уготовила я Рустаму и Сохрабу. В ее глазах страх и тревога: а вдруг и вправду Рустам убьет собственного сына, а Тахмина станет рвать волосы от горя, оплакивая свое дитя? А я спокойна, потому что конец мне известен. Я знаю, что Афрасьяб победит.

И вот, когда Рустам, собрав последние силы, прижимает Сохраба к земле и вонзает ему в грудь кинжал, моя старшая дочь, до сих пор относившаяся к Рустаму с симпатией и любовью, вдруг зло и презрительно заявляет:

— Родного сына убил?! Душегуб! Убийца!..

Последние слова прозвучали в ее устах как-то слишком по-взрослому. Я не знала, где она им выучилась. Хотя теперь такие слова стали для нас привычными и объяснить дочери их значение могли бы даже ее маленькие друзья из детского сада.

Назвав Рустама убийцей, она разрыдалась и уткнулась головой мне в колени. Я погладила ее по волосам. Странное дело. Ее слова открыли мне в Рустаме то, чего я прежде не знала: великий герой оказался обыкновенным убийцей. Но размышляя о падении Рустама, я поняла и другое: убийца может быть невиновен.

Дочь подняла голову и, задыхаясь от ненависти, сказала:

— Найти бы этого Рустама… Мы бы его на куски разорвали… на клочки! — Последние слова она произнесла сквозь зубы. Я открывала для себя собственную дочь. Эта вспышка ярости, возможно, впервые позволила ей испытать мрачную радость мести. Видя праведный гнев дочери, я спросила:

— А кого, по-твоему, надо разорвать на куски, — Рустама или Афрасьяба?

Мне стало грустно. Ведь для того, чтобы Афрасьябы могли восседать на золотых тронах и осушать за здоровье друг друга трехведерные чаши, подумала я, невольные убийцы — Рустамы вынуждены, не узнавая или не желая узнавать амулетов родных сыновей, приносить их в жертву и затем, взвалив на плечи скорбный груз — останки убитых ими Сохрабов, скитаться с этой ужасной ношей по свету, с севера на юг и с юга на север, а их непорочные жены, подобно Тахмине, и на закате жизни, уже убеленные сединой, в траурных одеждах, будут, стеная от отчаяния, сжимать в руках амулеты погубленных сыновей, тщетно пытаясь сделать свой тяжкий выбор между убийцами Рустамами и мучениками Сохрабами, — между мужьями-убий-цами и убитыми сыновьями.

Дочери заснули прямо на ковре: одна, пробуя ругать и наказывать свои пальчики, другая — в обиде на человека. Все так же горела коптилка, оставалась незаполненной ведомость с оценками… Мне хотелось плакать. Забыв о грозящем мне выговоре от начальницы, я быстро собрала листочки с письменными работами и сунула их в пакет, подумав, что мои ученики, наверное, специально постарались уничтожить самую память о низком обмане Афрасьяба и, ради собственного успокоения или желая порадовать меня, выучили и написали имена всех этих бесчисленных влюбленных. Завтра надо бы непременно пересмотреть ответы с нулями. Я уложила дочек, и мне стало как-то неприютно и одиноко. По-прежнему хотелось плакать. Я наскоро прибралась в комнате, глядя на собственную тень на стене, повторявшую каждое мое движение. Убрала в сумочку калькулятор. Пакет с экзаменационными работами и ведомостью положила в прихожей, чтобы не забыть завтра. Тень на стене продолжала меня передразнивать. На глаза мне попался мой портрет, нарисованный дочерью. Я выглядела на нем какой-то потерянной и удрученной. «Может это портрет Тахмины? — подумала я. — А руки она держит в карманах и грустит, непрестанно трогая и перебирая амулеты?» Из ночной тьмы с городских стен и башен мне послышался хохот Афрасьяба. «Тахмина! — произнесла я, словно в забытьи. — Наши Рустамы — убийцы, наши Сохрабы — святые жертвы. Кого же из них нам оплакивать?»

Мне вдруг почудилась чья-то тяжелая поступь. Не знаю, откуда исходили эти звуки, — из моей ли души, из сердца ли Тахмины, или то были шаги невольных и безгрешных убийц, таких, как Рустам, которые в тоске и отчаянии скитаются по земле с телами погибших за правое дело Сохрабов на плечах. И я снова вернулась к мысли, показавшейся мне справедливой: «Наши Рустамы — убийцы, наши Сохрабы — мученики. Так кого же оплакивать?..»

Лампа мигнула и погасла: кончилось масло. Моя тень на стене исчезла.

Перевод с дари Ю. Волкова

Мы перешли в двенадцатый класс[В Афганистане в средней школе двенадцать классов.] и, как обычно, разъехались по домам. Каникулы пролетели быстро, и вот мы уже снова в школе. Нам предстоял последний год учебы. Ребята нашего класса были способными и старательными и дружно соревновались между собой. Неудивительно, что, успешно сдав экзамены за одиннадцатый класс, они вовремя вернулись в школу.

За несколько лет учебы все мы сроднились и жили как братья. Поэтому были рады после каникул увидеться снова. Усевшись в кружок, мы рассказывали о доме, о родной деревне, о том, как провели время. Рассказывали откровенно, ничего не утаивая.

Мы усердно взялись за учебу, крепко запомнив, что нам сказал учитель обществоведения: «Учитесь еще прилежнее, чем в прошлые годы, старайтесь побольше узнать, и самых достойных из вас пошлют на учебу за границу. У правительства есть об этом договоренность. Отметки должны быть самыми высокими, а поведение — отличным. И не только в классе».