— Не хуже, чем у других, правда, сааб? — повар напрашивался на похвалу.

— Даже лучше, — потрепал его по плечу Тереи. — Свечек ты не пожалел.

— Если Лакшми навестит нас, пусть видит, какие мы щедрые, — умильно ответил повар, незаметно подавая хозяину счет из лавочки за жертвенные светильники.

— Хорошо, вот возьми.

— Это слишком много, сааб, — голова слуги на худой шее вывернулась набок, словно у сороки, тщетно прилаживающейся подхватить и унести в клюве слишком крупную плодовую косточку.

— Бери, бери. За то, что не забыл.

— Ах, сааб, твое счастье — это наше счастье, ты же знаешь. Чокидар женится, потому что у него хорошая работа, вся моя семья благословляет тебя, господин. И семья уборщика. И семья садовника. Господин, ты — как мощное дерево, а мы — как птицы, что свили гнезда в твоих ветвях. Ладонь твоя отверста, ты не считаешь нам рис мерками, как в других домах. Сааб, — ритмично взывал Перейра, словно читал заклинания, воздев руки к листастым фестонам лиан, — да войдет богиня Лакшми в этот дом, да осыплет дарами тебя и госпожу.

Длинные тени падали на стены, пахло, как в храме, горящим маслом и воском. Собравшиеся слуги кланялись хозяевам.

— И мы вам желаем всяческой удачи, — ответил Иштван. — Я оставляю дом под вашу опеку, хозяйствуйте в нем разумно. Завтра я еду на юг.

— Надолго ли, сааб?

— На несколько недель.

Когда он прошел в комнату, оказалось, что Маргит сидит там, сгорбясь и закрыв лицо руками. Он бросился к ней, удивленный, смятенный.

— Что случилось? — отвел он ее руки от мокрых щек.

— Ничего, — ее глаза полным блеском сияли из-под слипшихся ресниц. — Ты в первый раз сказал: «В наш дом».

В изумлении он пригнулся к ней, постепенно до него дошло, нахлынуло сочувствие: как немного ей нужно, всего одно-единственное безотчетно сказанное слово, и на этом возводится целое здание будущего. «Она меня любит, — неотступно звучало в нем самообвинение. — Любит».

— Век бы это слышать, до самого последнего дня, — пролепетала она, прижавшись к нему мокрой пылающей щекой.

Сквозь сетки в окнах роились расплывчатые огоньки на стенах соседних вилл, на душу легла томительная печаль, словно креп распростерло над домовинками сельского кладбища в день, когда ставят свечи, поминая умерших.

— Завтра едем, — отогнал он невеселые мысли. Маргит припала к нему, потерлась щекой, довольно мурлыча, как девчонка, у которой нет слов, чтобы выразить радость и благодарность ври виде нежданного подарка.

Они лежали на белом мелком песке всего на расстоянии вытянутой руки друг от друга, в нескольких метрах от их ног взмученные волны угасали на выглаженном, укатанном краю словно бы огромной чаши, оплетенной венком пряно пахнущей зелени. Океан неспешно вздымался, клонился и рушился, выталкивая воду на берег. На горизонте почти неподвижно маячили паруса лавирующих лодок, желтые и красноватые треугольники, опрокинутые вершинами к сероватой глади. Впрочем, трудно было назвать лодками эти несколько кое-как скрепленных с одного конца бревен, с другого конца раскрытых веером, сквозь который свободно сливалась пенящаяся морская вода. Этих лодок с берега не было видно, у края небосвода медленно рыскали туда-сюда темные против солнца треугольники латаных парусов, похожие на сорвавшиеся, воздушные змеи.

Лежа щекой на песке, Иштван не сводил глаз со строгого профиля Маргит, полускрытого распущенными волосами, зелень ее прищуренных глаз переливалась от счастья. Губы слегка раскрылись в свободном дыхании, едва прикрытые небольшие груди лукаво манили из-под мокрого купальника.

Исчезли, невесть куда канули тесные переулки Старого Дели, слепо напирающие толпы, лавина тел, сквозь которую приходилось протискиваться, чтобы пройти, удушающий смрад сточных канав, мочи, щепы, гниющей плодовой кожуры, благовоний, чад горящего жира в жертвенных светильниках и кухонного пальмового масла, который въедался в волосы, которым неистребимо пропитывалась одежда.

Здесь, на просторном пляже, предоставленные самим себе, покинутые для радости, ненужные всему свету, они были одни, отдыхали; не прислушиваясь даже к стону волн, все рушащихся и рушащихся, все волокущих и волокущих гравий и розовые ракушки. Над ними гулял влажный бриз, умерял полуденный зной. Воздух над песчаным простором, по которому не прошлись ничьи стопы, был весь в зеленых мигающих прожилках, а листья гнутых пальм сонно покачивались, с перебором шевеля кожистой бахромой.

— Не спи, — царапнула Маргит кончиками пальцев его бок, облепленный шелковистым рассыпчатым песком.

— А я и не сплю, я думаю, — отозвался он, потягиваясь. — Не забыла, что послезавтра Рождество?

— Дни считаешь? Запоминаешь, сколько прошло?

— Зачем? Как ни считай, все мало будет. А про Рождество знаю потому, что нынче от дирекции гостиницы письмо пришло, просят заранее выбрать меню праздничного обеда.

— Боятся, что Дэниэл что-нибудь переврет, а зря, он толковый парнишка, — похвалила Маргит слугу, которого им назначили вместе с домиком.