Они спешили, торопясь уйти от места, где провели новогоднюю ночь — самую горькую и печальную в своей молодой жизни. Они не знали, что у них будет еще много таких ночей впереди, когда не хочется жить и кругом только мрак и пустота. Но те ночи будут уже порознь, потому что после такого люди уже не могут оставаться близкими и уважать друг друга, надеясь на понимание и поддержку…

Артем шел впереди, временами забываясь и резко вырываясь, но потом спохватывался и останавливался, жадно ел с ладони крупный, пахнущий колодезной водой наст и ждал, когда она, тяжело дыша, не подойдет поближе. Тогда он, не смотря ей в лицо, спрашивал: «Передохнешь?» Но девушка только всхлипывала и отрицательно мотала головой. И они шли дальше…

Если бы все закончилось тогда, в минуту его напора и ее оскорбительно-издевательского ответа… В конце концов, Лена была права, отстаивая свое достоинство. И даже когда она заплакала, упав в конвульсивных рыданиях на спальник, он испытал к ней настоящую жалость и сразу простил ей обиду за отца, которого она просто не знала по-настоящему и судила как все, по-обывательски…

Нет, его прозрение пришло позже, много позже… Наплакавшись, Леночка угрюмо встала, как-то боком прошла к рюкзакам, закопошилась в них, что-то разыскивая. Запахло кремами, духами. Закипел чайник, и ему тоже пришлось очнуться от оцепенения, заварить чай и достать продукты. При этом они задевали друг друга локтями, искоса видели, как стемнело за окном, отчего пришлось зажечь свечу. Обстановка переменилась, они освоились и молча пили чай, уже не избегая взглядов друг друга, но по-прежнему молчали.

Он думал, что все-таки она чертовски обворожительна — его подруга детства и юности, которую во дворе недаром звали «принцессой» еще в начальных классах. Уж о ком, а о Леночке никогда не было сплетен, и парни завидовали, что только ему — Артему — она разрешала носить портфель из школы и давала списывать по английскому. Впрочем, он сам перестал ее просить об этом, узнав, как она небрежно сказала подругам: «Темочка герундий от ерундия не отличает — это у него наследственное…» «Почему это пришло в голову именно сейчас?» — подумал он, вспомнив, как давался ему язык — на одном самолюбии и желании доказать ей.

Он впервые остро увидел всю свою короткую жизнь, в которой эта девочка, скрытая и манящая, так много определяла. Рисовать он начал в седьмом, чтобы быть с ней в одной редколлегии газеты. В институт, вопреки желаниям родителей, пошел по ее совету, данному как бы между прочим. Помнится, что она тогда рассказала об одной клиентке отца, которая вышла замуж за строителя. Супруги по нескольку лет жили за границей, где муж строил металлургические заводы, а жена переводила всякие патенты, рекламы и прочую муру. «Знаешь, Темочка, в нашем городе это единственная возможность выйти в люди — у нас только строителей и ценят, я наводила справки…»

Тогда таких людей были единицы, и ездили пока только в Китай, но Леночка уже предвидела и Кубу, и терпеливо учила испанский. Она все умела предвидеть, эта «принцесса»…

— Сколько времени? — спросила неожиданно она совсем иным, прежним «школьным» голосом. Так она говорила, когда они ссорились над карикатурами и дело доходило до мира только после ее слез. «Она всегда умела меня смирить», — снова неприятно подумал он и угрюмо буркнул:

— Полдвенадцатого.

Леночка помолчала и произнесла тихим дрожащим голосом:

— Мы что же, так и будем встречать праздник, поссорившись? — И он уже знал, какую фразу она скажет следующей: — Я глупая, наверно, Тема, но и ты хорош…

«Все-таки правильно говорили парни в школе «Ленкин хвост» про меня. Видно, такая уж доля у меня — виноватиться и ругаться снова», — пронеслось в голове, и он сказал:

— Ладно, доставай шампанское, недотрога испанская…

Он видел, что ей понравилось, как он сказал в рифму. Она ожила, засуетилась, достала бутылку — тяжелую, мутно-зеленую, и подала ему серебряной головкой вперед:

— Открывай, развратник. Я не намерена целый год мучиться по твоей милости…

Они выпили, сверив часы. Шампанское было холодным, но Лена, улыбнувшись заговорщицки, сразу вытащила плоскую фляжку из-под спальника: «А это — согреваться, идет!» И, не сговариваясь, они потянулись губами друг к другу. Прежняя подавленная нежность, примиряя и прощая, волной поднялась в нем. Ему показалось, что все снова стало прежним, и сейчас — именно сейчас — ему будет позволено многое. Лена молчала, замерев в его объятьях, голова склонилась ему на грудь…

Странное видение вдруг представилось ему: он увидел себя немощным стариком, больным и обессиленным, как Богоявленский, верно, был там, в лагере. И рядом она — уже старуха, с космами седых волос. Смогут ли они тогда помочь друг другу, вернее, сможет ли она, как Устинья… И выходить, и не упрекнуть?

Внезапно он сказал хриплым голосом:

— А ведь ты права, у меня уже были… до тебя…

Она не поняла и что-то прошептала.

— Я негодяй, Лена, — уже тверже сказал он. — Может, у меня даже есть ребенок…