Кто-то торопливо спускался по трапу. Капитан Коновалов стоял в трюме. Он стоял, широко расставив ноги, весь мокрый, с опущенной головой. Что-то было в его позе такое, что у меня сердце замерло. Он стоял и молчал, и я почувствовал, как ему трудно начать говорить. Мы все поняли: что-то случилось. Только Жгутов, дрожавший от страха, ничего не почувствовал…

– Фома Тимофеевич! – выкрикнул он. – Вода в трюме!

– Знаю, – сказал капитан. – Помолчи, Жгутов.

– Случилось чего? – спросила Глафира.

Капитан молчал. Как-то исподлобья он посмотрел на Глафиру и отвел от неё глаза и наконец сказал, глядя в сторону:

– Несчастье случилось, ребята,

– Со Степой что-нибудь? – тихо спросила Глафира.

– Он был моряк, Глаша, – сказал капитан, все ещё отводя глаза. – Он был хороший моряк, Глаша.

– Погиб? – шепнула Глафира.

– Смыло Степана, – сказал Коновалов.

Глафира молчала. Она только открывала и закрывала рот, будто ей нечем было дышать.

– Траулер рядом прошел, – сказал капитан, глядя в сторону и боясь посмотреть на Глафиру. – Мы-то огни увидели, да и он нас, видно, увидел, гудок дал. Ну, мы со Степаном решили развернуться, может, думаем, удастся с борта подойти. Я-то на руле стал, а Степан у борта, думал конец кинуть или, может, с тральщика кинут конец, так чтобы поймать. А как мы поворот сделали, так шлюпку и сорвало. Его в голову ударило, оглушило, а может, и зашибло, кто же разберет. И той же волной за борт унесло. Я круг ему кинул – куда там! И не разглядишь ничего. Я второй круг, а он за снегом совсем пропал. Потом снег прокинуло; а его уже не видать. И траулер пропал. Мы-то из пурги вышли, а они-то ещё в пурге. Погиб Степа как следует моряку.

Мы молчали. Так мне было страшно посмотреть на Глафиру, что и я тоже отвел глаза и смотрел на покосившиеся полки, на книги, упавшие на пол, и ждал со страхом, что скажет Глафира. Но Глафира молчала.

И опять заговорил Коновалов:

– Терпи, Глаша, – сказал он. – Как человек погиб Степан, не трусил, не жаловался, как человек. Терпи, Глаша, как жена моряка, ты же должна была женой моряка стать, а моряка всегда море убить может.

– Не море, Фома Тимофеевич, Степу убило, – сказала Глафира шепотом, – злой человек Степу убил.

Она повернулась к Жгутову и прямо пошла на него, к Жгутов стал пятиться и наткнулся на лавку и опустился на лавку, не сводя с Глафиры испуганных глаз.

– Ты, Жгутов… – прошептала Глафира. – Жгутов Павел Андреевич Степу убил.

– Да ну что ты, что ты, Глаша! – забормотал Жгутов я вдруг почтя взвизгнул – Фома Тимофеевич, что она говорит?

Глафира взяла его руками за плечи и затрясла, и у Жгутова бессильно моталась голова, и он все плотнее прижимался к переборке, будто надеялся пройти через неё, чтоб только не видеть Глафиру, чтоб только не слышать Глафиру.

– Бездельник, болтун, трус, – негромко сказала Глафира, – из-за тебя такой челрд век погиб. Ты ночь прогулял, весело, прогулял, и ещё гулять будешь, а он из-за твоего гулянья мертвый в холодной воде.

– Спокойно, Глаша, спокойно, – глухо сказал капитан. – Не нужно. Поговоримна берегу. Долго ещё не будет гулять Жгутов.

– Сил моих нет! – сказала Глафира.

– У нас с тобой, Глаша, – также глухо продолжал говорить Коновалов, – силы, – должны быть. Нам судно спасать надо. У нас дети на судне. Горевать у нас ещё время будет, а сейчас мы в море, сейчас мы штормуем, поняла меня, Глаша?

– Поняла, – прошептала Глафира и отпустила Жгутова.

И Жгутов, что-то ворча про себя, стал бочком-бочком пробираться поближе к машинному отделению, чтобы в случае чего нырнуть туда, спастись от Глашиной ярости. Фома Тимофеевич повернулся, пошел к трапу и у трапа остановился.

– Теперь так, – сказал он, по-прежнему не глядя на Глафиру. – Вблизи остров Колдун. Островок необитаемый. Голая скала. Население – чайки да глупыши. Но бухточка есть. Будем выбрасываться. Толчок будет, возможно, сильный. Приготовиться надо. Спасательные пояса на всех надеты?

– На всех, – сказал я.

– Так. – Коновалов повернулся к Глафире и впервые за весь разговор прямо на неё посмотрел: – Ты, Глаша, здесь будешь командовать. Поняла? – Глаша молча кив-пула головой. Коновалов медленно повернулся к Жгутову и сказал яростно и угрожающе: – Если сейчас мотор сдаст…

– Понятно, Фома Тимофеевич, – услужливо закивал головой Жгутов. – Будьте уверены, все будет в порядке! – И он стал опять пробираться к машинному отделению; там он спокойнее себя чувствовал.

Какой бы ни был плохой человек Жгутов, а все же, наверное, неприятно было ему смотреть на Глафиру, да и наших с Валей глаз он избегал. Он от растерянности вес время встречался то со мною, то с Валей взглядом и даже как будто вздрагивал и торопливо отворачивался.

– Значит, все, – сказал Фома Тимофеевич. – Я предупрежу по переговорной

трубке Жгутова. – И он, тяжело ступая, поднялся по трапу, а когда я оглянулся на

Жгутова, то Жгутова уже не было. Он нырнул в машинное отделение и, наверное, трясся там, вспоминая глаза Глафиры.

Мы трое молчали. У Глафиры шевелились губы, что-то она про себя говорила, но совсем неслышно. Валя подошла к ней и обняла её, но Глафира, кажется, даже не заметила этого. И слез не было у неё на глазах. Какой-то отсутствующий взгляд и беззвучно шевелящиеся губы.