— Она больше мне не нужна, — засмеялась в ответ Настя.

Бывают же такие дни, когда солнце светит только для тебя!

И для тебя сверкает снег алмазами... И весёлые перелёты галок, и золотые купола церквей, и смех, и веселье, и всё на свете лишь для тебя, лишь для тебя одной...

Ни сам Фёдор Григорьевич Волков, ни его товарищи-актёры — Нарыков, Шумской, Попов, Чулков и другие, — конечно, думать не могли, что число это войдёт знаменательной датой в историю русского театра.

В тот день, когда широко и гостеприимно распахнулись двери нового театра на Никольской улице, все они, конечно, не могли себе представить смысла происшедшего. Но они твёрдо знали: их игру, их спектакли будут смотреть не десяток-два любителей-театралов и не кучка придворной знати, а многие. Очень много людей!

Театральные афишки уже несколько дней висели и в гостином дворе, и в других людных местах города. На них было написано:

Далее шёл перечень действующих лиц и фамилии исполнителей.

Начало было назначено в 5 часов.

Но гораздо раньше, чем появились эти афишки, людская молва разнесла весть о дне и часе открытия нового театра.

Седьмого января, чуть свет, при входе в театр в особом чулане уже сидел канцелярист Яков Попов. Он не был занят сегодня на сцене и его отрядили продавать билеты.

Даже дух у него захватило, когда он глядел на гору билетов, наваленных перед ним и которые ему предстояло продать сегодня.

Да найдётся ли столько смотрельцев в Ярославле? Мало ли, что амбар на Пробойной улице бывал всегда набит до отказа. А вот сюда пойдут ли?..

Народ потянулся с самого утра. Иные, чтобы спозаранку купить билеты; другие — занять места поближе к подмосткам; некоторых томило нетерпение...

И вот уже пятаки, алтыны, копейки весело зазвенели, забряцали в руках продавца билетов — Якова Попова. А сами они, эти билеты, ну прямо таяли у него на глазах!

А люди всё шли, шли.

Теперь уже не страх, что придётся играть при пустом зале, а скорее другое приходило в голову: хоть театр большой, но зрителей ещё больше. Вместятся ли?

А люди, входя в зал, осматриваются. Переговариваются, похваливают.

— Глядите-ка! Снаружи не очень казисто, а внутри — ничего...

— Ничего... ничего...

— А печи-то какие! И где такие красивые изразцы брал Фёдор Григорьевич? Не на заказ ли ему делали?

— Занавес, занавес как разрисован! Ай-яй-яй...

— Дом'a, что ли, на нём заморские? Одни столбы стоят, крыши нет...

Разноголосый гул наполняет зал. Народу много. Тесно сидеть на скамейках, ещё теснее стоять. Плечом к плечу. Вытягивают шеи, чтобы лучше видеть.

Темнеет на улице. А здесь — в фонарях, что висят на стенах и на потолке в медных паникадилах, горят сальные свечи.

— Скоро ль начнут?

— А вот как придёт время, то и начнут.

— Да ведь сказано: в пять часов...

Вроде бы и не стоило топить печей. Людей так много, что и без печей жарко. Некоторые женщины скидывают с себя платки, расстёгивают салопы. Мужчины и вовсе снимают шубы, кладут их на колени.

Настя попятилась: ох, батюшки!

Прямо на неё шёл человек в непонятной и очень смешной одежде. Белый холст, перекинутый через одно плечо, сбоку свисал у него чуть ли не до полу. Углём нарисованные брови, густые и чёрные, сходятся на переносице. Губы и щёки будто клюквой помазаны. И всё лицо набелено.

Незаметно, чтобы никто не видел, Настя перекрестилась. А человек усмехнулся и спросил голосом Миши Чулкова:

— Ты чего? Никак испугалась? — Он поднял вверх правую руку и торжественно произнёс: — Римский сенатор Публий!

Тут и Настя засмеялась. Хотела было спросить, зачем это Миша так сильно нарумянился. И, может, он не знает, а у него по всему носу чёрная полоса идёт. А уж брови-то! Не пожалел он, видно, сажи.

Но в это время через сцену, тоже в длинной белой хламиде, большими мальчишескими скачками пронеслась девушка. Подол своего платья она подобрала, чтобы ловчее было бежать.

Чулков крикнул ей:

— Ваня, ты куда?

Девушка, с чёрными, как у Миши Чулкова, бровями и тоже сильно накрашенная, слегка оборотила голову: