— Конечно, Люся! Что приготовить-то?

— Ты им рису отвари с тушенкой, ну, и чаю скипяти вот эти полведра. А вон те полведра, за плитой, — это НЗ, не трогай. Это последняя, еле наскребла в бассейне. Спасибо тебе! А уж я в долгу не остануся, случ-чего и я тебя прикрою.

— Эй, бабай! — окликают шоферы вышедшего из юрты казаха. — Присоединяйся!

Казах подходит, садится на корточки возле костерка. Долговязый Федя, тоже из бывших зеков, разливает по кружкам черную жидкость, протягивает кружку старику. Тот с достоинством ее принимает.

— Красивая у тебя дочка, бабай! — говорит Ахмед.

— Это не дочка. Жена.

— Жена?! Врешь! Сколько же ей лет?

— Девятнадцать.

— А тебе?

— Пятьдесят шесть.

— А та, старая, кто же?

— Тоже жена. Она не старая. Двадцать восемь лет. Старая померла. Четверо детей родила. В Ералиево живут.

— Да зачем тебе столько жен? Ты ж старик! Небось, с одной-то не управишься.

— Хозяйство большое — большой семья надо. Две жены — не много. Мой отец пять жен имел. За хорошую жену большой калым платить надо.

— И сколько же ты, к примеру, за эту красивую заплатил?

— Шесть верблюдов, сорок овец отдал. Два ковра. Денег полторы тысячи.

— Ты бы в Россию ехал, — посоветовала Люся. — Там бы женился бесплатно и сюда привез.

Бабай покачал головой.

— Русская так жить не будет. Русская — свободная, подчиняться не будет. Нашу женщину с детства воспитывают, чтобы слушалась отца, а потом мужа.

— Чудно! — удивился Федя. — А как закон на это дело смотрит?

— Какой закон?

— Ну, жен покупать.

Старик помолчал, оглаживая редкую рыжеватую бороду.

— У нас свой закон, — сказал он, кинув на Федю недобрый взгляд. — Эта земля до вашей власти русских не знала. У моего отца двести верблюдов было. Если бы не ваша власть, у меня бы четыреста было.

— Ну, ты и тип! — возмутилась Люся. — Да что бы ты делал без советской власти!..

— Э! — обернулся к ней Ахмед. — Ты откуда взялась, такая советская?

— Оттуда! Я комсомольским секретарем на рыбкомбинате два года работала!

— Иди ты! А я думал, ты больше по этой части.

— По какой?

— По этой самой.

— Я вот тебя половником по этой самой части! — обиделась Люся.

Стемнело. На сегодня мои обязанности закончились. Генка ушел спать к рабочим на помост, а у меня хватило сил навести порядок в сейсмостанции, еще раз вымыть пол, расстелить спальники — один на полу, другой — на узкой откидной лавке. Потом мы с Люсей, загораживая друг друга, по очереди долго мылись с головы до ног под горячей струей артезиана.

— Прям на десять лет помолодела! — сказала Люся, натягивая сарафан на голое тело. — Ну, теперь держися, Андрюша!

Перед тем как лечь, я поставила будильник на пять утра. Этот круглый маленький будильник с зелеными стрелками и летящим голубем на циферблате мы с Витей купили на Арбате перед отъездом, и он ездит с нами от скважины к скважине. Под его деликатное тиканье я заснула. Сквозь сон слышала, как Витя осторожно, чтобы не разбудить, укладывается на пол поверх своего спальника. Я опустила вниз руку и погладила его по небритой щеке, а он поцеловал мою руку.

Закончили работу на следующий день к обеду. Сияющая Люся с победоносным видом водрузила на стол свой НЗ — последние полведра горячего чая. Потаенно счастливый Андрей разливал чай по кружкам.

Поднимали из скважины приборы, сматывали кабель, грузили на машины оборудование, спальники, раскладушки. Я тоже уложила свое немудреное хозяйство, вымыла бачки и ушла в степь поразмяться.

… Как хорошо, никуда не торопясь, идти по твердой, в трещинах, серой земляной корке, поросшей седыми колючками, поглядывая под ноги, чтобы не наступить на скорпиона, фалангу или притаившегося в паутине каракурта. Усталость растворяется, дыхание становится легким и глубоким. Уже человеческие суетливые фигурки у буровой кажутся маленькими, и только сама буровая возвышается над степью спокойным гигантом.

Ах, вот почему так хорошо дышится: ветер стих. Вечереющее небо все так же безоблачно, но солнце уже не давит зноем. Полосатая ящерица-хамелеон выскакивает из-под ног и скрывается в трещине. Навозный жук-скарабей катит шар так целеустремленно, что я невольно уступаю ему дорогу. Он кажется мне крохотным человечком, одним из семи гномов, возвращающимся после работы в свой домик, где Белоснежка уже перемыла посуду, сварила кашу и ждет всех к ужину.

В колеях, пробитых колесами машин, лежит пыль, белая, как пудра, и в этой пыли четко отпечатываются следы сусличьих лапок, совсем крохотных лапок ящериц и больших двупалых верблюжьих копыт. А сами верблюды — медлительные, тяжеловесно грациозные, с надменными мордами на гордых шеях — пасутся неподалеку, и им нет до нас, пришельцев, никакого дела.