Те из нас, кто остался в стране, начали собираться и обсуждать все это. История внезапно приобрела оттенок героизма, наконец нам нашлось дело по плечу, некоторые рвались в бой, стремясь прежде всего продемонстрировать, сколь высок в новых обстоятельствах престиж борца и как важно, что благодаря ему они удостоились больших постов в средствах массовой информации, государственных учреждениях или университетах. Надо сказать, другим сразу же не понравилось, что я работаю в частном секторе, и еще меньше, что получаю хорошее жалованье и солидные надбавки. В их глазах, моя склонность к информатике и техническим наукам отдавала американизмом; тут же возникли подозрения: если я не интересуюсь своим делом в секретном архиве, если так настойчиво отговариваю других туда обращаться, приводя один предлог глупее другого, значит, я боюсь собственного, пардон, нашего общего прошлого, стыжусь его и опасаюсь, что буду скомпрометирован и моя карьера пострадает. Им никогда не нравился мой пуризм и нежелание выставлять себя напоказ. Но недаром же я внук пастора. Это пришло мне в голову только с возрастом, ну какой-то атавизм, что же теперь делать. Но я никому об этом не говорил. За рассуждения о наследственности я был бы немедленно и окончательно предан анафеме. Врожденное? Приобретенное? Я, что, издеваюсь? Еще одно доказательство моего отступничества или даже измены.

Заказное письмо, прибывшее в середине дня, попало ко мне из рук Коринны. Я только вернулся с делового обеда, с которым постарался разделаться как можно быстрее, контракт с этими клиентами заключен надолго, нет смысла особенно с ними возиться, к тому же все понимают необходимость здорового питания, порция горячего козьего сыра на горке салата, без десерта, — вот и все, за столом не засидишься. Коринна протянула мне конверт из серой вторичной бумаги со штампом Министерства общественных дел; она еще не успела отдышаться: ей пришлось сделать большой крюк, и теперь она опаздывала на встречу в Старом городе; но ведь я ждал этого письма так долго — правда, милый, несколько недель? — поэтому она хотела доставить мне удовольствие и принести письмо как можно скорее; ни она, ни я не удивились тому, что конверт совсем тоненький. Скорее всего, мое дело пошлют отдельной бандеролью, там будет все, что скопилось за пятнадцать лет: подозрения, результаты слежки, слухи, предположения, догадки и ложные следы, сомнительные знакомства, подтвержденные связи, мои слова, переданные точно или искаженные, все, что я когда-либо писал, словом, потянет кило на пять, не меньше. Мне хотелось бы открыть конверт в одиночестве, неприятно, когда кто-то вмешивается в твою переписку и личную жизнь, даже Коринна, но я видел, как она возбуждена, как ее распирает торжествующая радость. Наконец-то все увидят, кто действительно боролся, кто играл важную роль, кто был подлинным врагом Государства; мои славные дела в описании Администрации просто затмят прочих, начиная с мелкой канцелярской крысы — типа, который с притворно скромным видом уже несколько месяцев ходит по редакциям, набивая цену трем кило посвященных ему документов и пытаясь от собрания к собранию, от статьи к коллоквиуму воздвигнуть памятник самому себе; он и книгу в конце концов сотворит, если его не остановить. Подумаешь, три кило!

Текст письма, также на вторичной бумаге, состоял из трех строчек. Ведомство имеет удовольствие сообщить, что в Центральной картотеке не содержится никаких сведений на мой счет, и просит принять уверения в совершеннейшем почтении.

Сначала сотрудник, отвечающий за картотеку, не пожелал меня принять: но, дорогой месье, если выслушивать по отдельности всех разочарованных или что-то подозревающих, мы никогда не закончим работу, поверьте, это не со зла. Однако он не выдержал моей настойчивости. Во мне пробудилась энергия былого борца, сами собой находились нужные, убедительные слова, правильный тон; вот так неизбежно загоняешь собеседника в угол, но он сам должен сделать выводы из всего сказанного; безошибочная тактика, позволяющая одержать в дискуссии верх.

Меня принял все-таки не сам ответственный сотрудник, а его помощник; тон у него был одновременно презрительным и саркастическим: они тут всякое видывали, как только их не оскорбляли те, за кем действительно велась слежка, но жаловаться на отсутствие дела в секретном архиве… такое случается редко, и, по правде говоря, это нелепо. Сколько я ни настаивал: невозможно, чтобы мое имя нигде не упоминалось, тогда как другие, куда более пассивные и безвредные, игравшие, в сущности, незначительную и подчиненную роль, заслужили солидные досье, — сколько я ни повторял все это, он стоял на своем. Нужно считаться с реальностью: были просмотрены как рукописные картотеки, так и недавние электронные данные, нигде не обнаружилось ни моей фамилии, ни моего псевдонима «Волин» (я и о псевдониме сообщил, хотя какой смысл, о нем знали в ячейке всего два-три человека, из которых остался один Жан, а он бы никогда никого не выдал). А если моя карточка по ошибке оказалась не на месте, под другой буквой алфавита? — нет, нет, невозможно, они два раза все проверили, не сомневайтесь, любую ошибку непременно заметили бы.

Помощник ответственного за картотеку, молодой человек лет тридцати, может быть, меньше, в рубашке из синтетики, едко пахнущей потом, в конце концов соизволил подвести меня к разделу архива, где хранились дела людей, чьи фамилии начинались на ту же букву, что моя; я быстро просмотрел досье этих счастливых жертв полицейского государства, но не нашел ничего — ну хоть убей, ничего — имеющего отношение ко мне. Потом собеседник взял меня за плечо, желая то ли утешить, то ли подтолкнуть к выходу из затемненного хранилища; мы двинулись к дверям, под моими тяжелыми ботинками на каучуковой подошве скрипел паркет. На прощание молодой человек высказался в том смысле, что система, какой бы совершенной она ни была, неизбежно содержит ошибки; возьмите информатику: хотели все упростить и избавиться от неквалифицированного труда, ликвидировали сотни тысяч рабочих мест по всему миру, и вдруг на фоне вселенского торжества техники и прогресса выясняется, что не учли пустяковую деталь — он прищурился с почти что злорадным видом — смену тысячелетия, две первые цифры, соответствующие векам, их ведь придется заменить, а это грозит катастрофой; похоже, понадобится шестьсот миллиардов долларов, чтобы перестроить систему и исправить ничтожную ошибку, и, заметьте, нет никакой гарантии, что мы избежим краха, так что одним делом больше или меньше, какой-то один забытый враг отечества… Собеседник понимал мою недоверчивость, но почему у меня такой разочарованный и даже подавленный вид — это до него не доходило. Правая половина двери, снабженная амортизатором, беззвучно закрылась. Лестница пахла мастикой. Странно, по приходе я этого не заметил.

В меня вновь вселило надежду известие о существовании «списка Б», содержащего почти три тысячи фамилий «потенциальных предателей и саботажников». Недаром же я сомневался. Власти якобы широко открыли двери Центрального архива: пожалуйста, пишите, мы вам все сообщим, предоставим касающиеся вас сведения, разумеется, с обычными предосторожностями, но, когда речь заходит о самом главном, то есть о делах, заведенных на группы или на отдельных граждан, действительно активных и потому могущих представлять угрозу для безопасности Государства или пресловутой «духовной защиты», когда вы пытаетесь узнать что-то о первом круге врагов (куда, конечно, поместили и меня), тайна становится непроницаемой. Нет, месье, на вас ничего нет. Как бы не так! За нами, людьми из «списка Б», планировалось установить плотную слежку и даже — в случае войны или кризиса — арестовать нас. С моим блестящим прошлым (не то что ерундовые «подвиги» всякой мелкой сошки, уже год потрясающей своим досье) я наверняка фигурирую, и на достойном месте, в этом их «списке Б».

За последний год многие получили из архива такой же ответ, как я, и испытали те же сомнения; скопилось больше двух тысяч жалоб, и властям ничего не оставалось, как назначить медиатора — посредника между Администрацией и недовольными гражданами. После этого были обнаружены новые папки с делами, далеко не самые тонкие, иногда прямо-таки увесистые. Конечно, нашлось объяснение: служащие перегружены, у архива недостаточно персонала для выполнения колоссальной задачи, ведь к ним хлынул огромный поток заявлений — больше трехсот тысяч. Впрочем, еще помощник сотрудника, ответственного за картотеку, снисходительным тоном сообщил мне, что дела были заведены только на пятнадцать процентов просителей, он так и сказал «просителей», с трудом сдерживая презрение; вы себе представляете, только на пятнадцать процентов, а двести пятьдесят тысяч воображали, что за ними следили и на них доносили без всяких на то оснований. По мнению моего собеседника, это свидетельствовало о прискорбном моральном состоянии значительной части населения. Каждый готов плюнуть в суп, испачкать свое гнездо, и все из мелкого тщеславия, чтобы можно было изображать себя жертвой. Я бы с этим сопляком охотно поговорил насчет «списка Б», если бы знал в тот момент о его существовании, да и о делах, «случайно» найденных после вмешательства медиатора. Медиатор, по крайней мере, меня поймет, и дело сдвинется с мертвой точки.

Я его спросил, может быть, слишком неуверенным, недостаточно решительным тоном, нельзя ли завести дело а posteriori, задним числом, солидное дело со многими подробностями, на основании моих показаний, данных, если нужно, под присягой, ибо мне известно немало тайн и я готов пойти на разоблачения, которые по-новому, в неожиданном свете, представят прошедшую эпоху; это же просто золотая жила для будущих поколений. В первую минуту медиатор посмотрел на меня ошеломленно, потом его лицо посуровело, и он заметил, что мое предложение — это попытка склонить должностное лицо к фальсификации, а такие вещи подсудны. Будем считать, что я ничего такого не произносил; затем он одарил меня вежливой улыбкой человека, привыкшего наблюдать разочарование других. Да, от него не укрылась моя растерянность, он понимает, что я чувствую себя ущемленным после всего мной совершенного перед судом Истории, но в конечном счете, принимая во внимание убеждения, которых я придерживался в прошлом и несомненно придерживаюсь сейчас, мне бы надо скорее радоваться и чувствовать себя спокойно и уверенно, поскольку Государство, считающее себя демократическим, предоставило такому человеку, как я, возможность свободно и бесконтрольно выражать свой критический настрой. Если же говорить о моих более или менее серьезных правонарушениях, тот факт, что о них не узнали ни соответствующие органы, ни осведомители, также следует рассматривать с положительной стороны как доказательство нашей умелости и эффективности, поскольку, дорогой месье, я ничуть не хочу вас обидеть, но согласитесь, что, начиная подпольную деятельность, человек обычно не ставит себе первоочередной задачей попасть на заметку полиции; при этих словах он разразился грубым смехом потребителя сигар, не гаванских, конечно, а наших, толстых и тошнотворно пахнущих. Провожая меня до лифта, он добавил: в принципе нельзя исключить, что какой-то архивный документ может затеряться, все возможно в нашем грешном мире, даже самые усердные и дисциплинированные служащие совершают ошибки, но он больше не может заниматься поисками моего дела, он и так уделил мне немало своего драгоценного времени, да, говоря откровенно, с учетом своего долгого опыта, он и не верит в пропажу моего досье.