Иден напрасно надеялась избежать всех ужасов происходившего, сосредоточив внимание на этой трогательной маленькой группе. Когда неизбежный момент был уже близок, она, захваченная страшным зрелищем, не смогла отвести глаз от ребенка, которого вырвали у несчастной матери. Та протянула руки, рыдая и тщетно взывая к милосердию, но руки тут же скрутили у нее за спиной. Еще раз она вскрикнула, но тут муж ее сказал что-то, посмотрев нежно и гордо, и она замолчала. Но громко закричала Иден, когда нож быстрой серебряной полосой перечеркнул горло ребенка.

— Зачем? — бессознательно прошептали губы Беренгарии, все существо которой оцепенело из-за бесконечного повторения мерзостей. Когда же мужчина и женщина положили головы на окровавленные колоды, она поняла, что нет надежды вынести все это.

В тот день так погибли 2700 человек.

Дозорные отряды Саладина, обезумевшие от горя и ужаса, спустились с гор, попытавшись спасти пленников и предотвратить бойню. Но их было немного, и большинство воинов погибло. Когда избиение завершилось, землю сплошь покрывали обезглавленные тела и отрубленные головы. Кровавые мечи и топоры валялись без дела, их работа была сделана. Тем временем отбросившие их крестоносцы обшаривали трупы вместе с нетерпеливыми товарищами, надеясь на свою долю добычи. Поживиться было практически нечем. Сандаловые бусы вряд ли украсили шею шлюхи, подаренные ей вечером того же дня молодым копейщиком, который топил в вине кровавые воспоминания. Когда-нибудь, возможно, наступит день, и ее малыш будет, смеясь, играть этими бусами.

Но копейщик вместе со своим сержантом, капитаном, командиром и королевой позабыли с этого дня слово "невинность". Лишь один человек не разделял со всеми общую потерю, и этим человеком был король.

Известия о происшедшем были доставлены Саладину в Шефар-эм, и он преклонил голову и зарыдал. Он тоже должен был разделить вину за пролитую кровь. Теперь он проклинал себя за то, что не смог распознать демона, вселившегося в Эль-Малик Рика. В былые дни он хмурился, когда матери пугали своих детей сказками о том, как Львиное Сердце поймает их и отрубит головы... Он отложил свой Коран. На этот раз он не принес облегчения.

Для Иден этот ужасный день стал поворотной вехой в ее жизни, освободив ее от почитания и повиновения королю столь же безвозвратно, как тысячи необращенных душ были освобождены от своей бренной оболочки.

Она нашла уединенное место в запутанных покоях дворца, где провела в молитвах много часов. Постепенно суматоха внутреннего ужаса и потрясения сменилась более сильным чувством... уверенностью и спокойствием принятого решения. Ей было ясно, как следует поступить. Позже, вместе с Тристаном де Жарнаком, она стояла в одном из парадных садов на крыше дворца, наблюдая, пожалуй, самый великолепный закат в своей жизни. Буйство красок оглушало ее — так много оранжевого, малинового, ярко-красного. Но после такого дня это наводило лишь на мысли о пролитой крови. Она повернулась спиной к заходящему солнцу и оперлась на белую стену, лицом к де Жарнаку, чьи бледные напряженные черты тревожили ее не на шутку. Иден могла выдерживать его гнев в те непростые дни, когда они только познакомились, но вынести его скорбь было ей теперь не под силу.

— Вы не могли предотвратить это, — проговорила она, зная о его неоднократных попытках. — Если бы вы не исполнили приказ, это сделал бы кто-нибудь другой.

— Если бы я не выполнял приказов Ричарда, то стоял бы первым в очереди к месту казни, — ответил он с мрачной уверенностью. — Мне кажется, я не из тех людей, которые становятся мучениками. Тем более я не стремлюсь попасть в мученики ради обреченных язычников, — добавил он, чуть скривив губы в иронической усмешке.

— Это они стали мучениками. — Перед глазами Иден вновь возникли обреченная женщина и ее ребенок. Мучениками проклятой гордыни Ричарда. — Голос ее возвысился, наполнившись ненавистью.

— Не гордыни, скорее — его нетерпеливости. Хотя жаль их от этого не меньше.

Она упрямо смотрела перед собой. Ей не дано было понять Ричарда.

— Что изменилось в нем и отчего он стал способен на такое? — недоумевала она.

Он расслышал боль в ее интонациях и мог лишь посочувствовать. Ричард знал, как причинять боль.

— Я вспоминаю, как я увидела его впервые, — горячо продолжала она, — стоявшего на берегу гавани Мессины, окутанного солнечным светом, огромного золотого идола наших грез. Целовавшего Беренгарии руки и говорившего о ее красоте... обнимавшего свою мать с подлинной радостью и любовью... завоевателя сердец тысяч людей, которые станут сражаться за него недели и месяцы, находя силы при одном воспоминании о своем короле с сердцем льва! — Она прогнала видение прочь, яростно тряхнув головой. — И я вижу его теперь — чудовище гордыни и гнева, который не заботится даже о том, чтобы держать свое слово, данное хотя бы Саладину, да и мне тоже! Человека, который для своего удобства устраивает массовую резню. Он жестокий, тщеславный, бесчестный... и это первый король христианского мира. А когда я думаю о бедной милой Беренгарии... — Она оборвала себя. О некоторых вещах никогда не следует распространяться.

Он очень хотел успокоить ее гнев и ненависть и вернуть мир в ее душу, который был ей ведом когда-то среди лесов и полей Хоукхеста. Но времена сейчас были иные, и о мире помышлять не приходилось.

— Изменился не Ричард, по крайней мере он изменился не так сильно. Это вы увидели его в другом свете, не как героя-воителя. Если вам хочется, чтобы он всегда оставался для вас героем, надо было сидеть в своем поместье вместе с соколами и собаками.

Тристан рассуждал грубо, однако в его словах была доля истины. Но отнюдь не вся истина.

— Но Филипп Август не прибегает к подобной жестокости, — начала она, — и Ги де Лузиньян, и маркиз Монферрат... и даже сам Саладин.

Он вздохнул. Он устал, ужасно устал. Присутствовать при убийстве гораздо тяжелее, чем убивать. Пока шли казни, он ни разу не обнажил меч, но стоял неподалеку, бесстрастный, как и подобало его званию, в то время как солдаты выполняли его приказания. Он благодарил Бога, допустившего это безжалостное истребление, за то, что не мог видеть Иден оттуда, где находился.