Ребенок, сын, родился через восемь месяцев после смерти Хью, и мать немедленно написала Ребекке, что поскольку это первый внук, носящий имя Касталлак, то его надо назвать Марком или каким-нибудь другим подходящим семейным именем.

— Разрази меня гром, если я его так назову! — в ярости воскликнула Ребекка, разрывая письмо в клочки. — Да кто она такая, чтобы диктовать мне? Хорошо, я назову его семейным именем, но семейным именем Рослинов! Она назвала тебя Джан-Ивом в честь своего отца, ведь так? А кем был ее отец? Безграмотным рыбаком из Сент-Ивса! Так вот, я назову своего мальчика в честь своего отца — он был хоть и полуграмотным, но все-таки фермером! Я назову его Джонасом, полным именем отца. Джосс — было просто сокращением.

— Но ты ведь даже не любила отца! — запротестовал я. — Ты всегда говорила, что он ужасен.

— У него была тяжелая жизнь. Он страдал.

— Но…

— Хоть ты-то не начинай мне диктовать! Ребенка зовут Джонас, и так оно и будет, а если твоя мать посмеет возражать…

Она посмела. Скандалы из-за имени несчастного ребенка гремели по пустоши между домом Ребекки в Морве и домом матери в Зиллане, и я потратил уйму времени, пытаясь примирить их. Но, по крайней мере, это дало мне хороший предлог опять начать навещать Ребекку.

Но визиты не продвинули моего дела вперед, и к Рождеству мне пришлось пересмотреть свои позиции, чтобы не наделать ошибок. Мои рассуждения были вполне логичными; я не сомневался, что Ребекка не останется целомудренной на всю оставшуюся жизнь; поэтому, коль скоро было ясно, что когда-нибудь она ляжет в постель с мужчиной, я не видел причин, почему бы этим мужчиной не стать мне. Я был доступен, обходителен, любил маленькую Дебору, был готов облегчить Ребекке одиночество вдовства. И хотя тогда мне было всего двадцать один, у меня уже было достаточно опыта в общении с женщинами, чтобы понять, что, если очень хорошо постараться, можно добиться успеха у любой. Теоретически я мог бы ее соблазнить.

Но на практике, хотя я и прилагал к этому такие усилия, что чуть не лопнул, дело ничуть не сдвинулось с места.

В конце концов, Филип — подумать только! — облегчил мне задачу. В канун Рождества в тот год он дал первый ужин в качестве хозяина Пенмаррика, и мы с Ребеккой были в числе приглашенных. Я с трудом убедил ее пойти, потому что Филип ей не нравился, и она слишком ощущала свою худородность, чтобы чувствовать себя легко на таком формальном сборище, но как только она там появилась, я сразу понял, что не зря ее уговаривал. Я помню, что на ней было великолепное платье, ярко-красное, с вырезом, который так бесстрашно выставлял напоказ самую восхитительную часть ее тела, что мог остановить целую армию мародеров. Мать однажды сказала, что у Ребекки неприлично большая грудь; я чуть не ответил: «А кому нужна приличная грудь?» Вид Ребекки в том платье, с грудью, выступающей из натянутого алого атласа, сделал меня таким слабым, или, скорее, таким сильным, что я не мог подняться без того, чтобы серьезно не оконфузиться.

«Ни одна женщина, — размышлял я, — даже Ребекка, не наденет такого платья, если только у нее не возникла нужда в чем-то большем, чем хороший ужин и светская беседа».

Я был возбужден более чем когда-либо.

Когда вечер закончился, я взял машину, отвез Ребекку на ферму в Морву и, прежде чем ехать обратно, сам себя пригласил на чашку чая.

— Хорошо, — сказала она без особого энтузиазма.

Мы прошли на кухню. Дети гостили в тот вечер у двоюродного деда, Джареда Рослина, на соседней ферме, и, кроме нас, в доме никого не было.

— Мне очень нравится твое платье, — сказал я весело. — Но я ни за что не поверю, если ты скажешь, что надела его по чистой случайности.

— Что ты хочешь сказать? — сердито спросила она. — Я его надела, потому что оно показалось мне модным и красивым, а я не хотела выглядеть старомодно одетой рядом с этой высокомерной мисс Мередит.

— Не такое уж оно и модное. Я слышал, грудь сейчас не в моде.

Она презрительно взглянула на меня и заговорила своим самым надменным, светским тоном:

— Стоит ли быть таким вульгарным?

— Не вижу ничего вульгарного в хорошей груди.

В приступе гнева она отвернулась, раскрыла дверцу кухонного шкафа, заглянула внутрь, потом захлопнула.

— Ты не понимаешь намеков? — вспыхнула она, поворачиваясь ко мне. — Сколько еще раз я должна говорить тебе «нет»? Ты что, настолько тщеславен, что не можешь понять, как ты мне отвратителен? Меня не только тошнит от твоей внешности, мне отвратительно твое самодовольство! Убирайся из моего дома и оставь меня в покое!

— Держу пари, что в постели я ничуть не хуже Хью. Мы примерно одного роста и телосложения. Выключив свет, ты сможешь представить себе…

— Нет, нет, нет!

Ребекка отвернулась от меня, плечи ее затряслись от рыданий, она прижала руки к ушам.

Но я уже не мог остановиться.

Сделав шаг вперед, я расстегнул застежку на ее платье. Она развернулась и принялась драться.

— Пус… ти… ме… ня!

Дралась она отчаянно, царапалась и кусалась.

Я поцеловал ее. Я целовал ее до тех пор, пока ее воинственный дух не истощился, и тогда я положил руку между ее грудей и наклонился, чтобы поцеловать незащищенную плоть.