Пока Уильям смешивал напитки и подавал нам бокалы, мы еще поговорили о Саймоне-Питере. Адриан считал, что очень похвально со стороны Саймона-Питера столь преуспеть, несмотря на свое низкое происхождение, но я указал ему, что каким бы это происхождение ни было, у Саймона-Питера все же имелись деньги; несколько лет назад отец Ребекки оставил своему единственному племяннику приличное наследство.

— …А мы все знаем, что Джосс Рослин прикарманил деньги жены и очень мало из них потратил, — заключил я. — Саймон-Питер вполне обеспечен. Это действительно так, — сказал я, заживо задетый несправедливостью ситуации, — у него, уж точно, куда больше денег, чем у меня.

Когда я ехал домой в особняк Карнфорт, то думал об этом неприятном факте, но в конце концов отбросил эту мысль и решил больше о Саймоне-Питере не думать. Я все еще полагал, что думать о нем было ниже моего достоинства, хотя инстинктивно чувствовал, что мне, хотя и против воли, следует принять его незваное присутствие в моей жизни, гордость же продолжала говорить мне, что такую мелкую сошку лучше просто игнорировать.

Поэтому я проигнорировал Саймона-Питера. Как определилось позднее, это была одна из самых дорогостоящих ошибок моей жизни.

Филип уехал из Пенмаррика, держа по чемодану в каждой руке и с плащом, перекинутым через плечо, и сел в поезд, идущий из Пензанса в Саутгемптон. Мать захотела проводить его до самых доков и попрощаться, только когда он сядет на пароход, но он не согласился. Он не любил долгих проводов. По его просьбе я отвез их обоих на «даймлере» Карнфортов на станцию и прошел вместе с матерью на платформу. Филип держался легко, непринужденно.

— Береги себя, мама, — сказал он, целуя ее и милостиво позволяя ей прижаться к себе на несколько секунд. — Мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось, пока меня нет. И приготовь побольше бузинного вина, чтобы отпраздновать мое возвращение в 1933 году.

Мать, конечно же, принялась плакать.

— Пожалуйста! — хрипло попросил он. — Не расстраивайся! Я вернусь. Я ведь вернулся из Алленгейта, правда? А тогда отсутствовал семь лет! Я и теперь вернусь. Просто потерпи, вот и все.

Я как раз подумал, какой он черствый мерзавец, когда он отвернулся от нее и я увидел у него в глазах слезы.

— До свидания, Филип, — сказал я. — Удачи!

Он не ответил. Наверное, не мог. Когда кондуктор засвистел, он сел в вагон, а через несколько секунд поезд двинулся вперед, а он — к новой жизни на чужой земле. Я спрашивал себя, понравится ли ему там, попытался предположить, о чем он сейчас думает, но не смог.

— Ну что ж, мама, — наконец произнес я. — Пора домой.

Она неожиданно превратилась в старую-старую женщину с неверными движениями и увядшим лицом. Я взял ее под руку, вывел со станции и помог сесть в машину. Она плакала всю дорогу до фермы.

— Не уходи, Джан, — взмолилась она, когда я въехал во двор и собирался помочь ей выйти из машины. — Пожалуйста, останься ненадолго. Пожалуйста.

— Конечно, мама. Я как раз сам хотел это предложить.

Но я уже начал волноваться. Разумеется, я сочувствовал ей, но у меня была своя жизнь, свои проблемы, и мне не хотелось, чтобы меня бесконечно связывали ее дела. Я уже решил сказать, что хотя я и готов заезжать к ней раз в неделю, ей не следует ожидать, что я буду бросаться к ней по первому зову. Мне это казалось разумным. Я буду выполнять свой долг перед ней, как и полагается настоящему христианину, но хочу ясно очертить границы этого долга. В конце концов, у каждого должна быть какая-то независимость, и я не одобрял стариков, которые слишком цепко держались за молодежь.

Но уехать с фермы оказалось сложнее, чем я думал. Я с удовольствием пообедал с матерью, но когда понял, что она хочет, чтобы я остался еще и на чай, решил тут же облегчить свое будущее бремя, напомнив ей, что я не единственный ее ребенок.

— Почему бы тебе не пригласить Мариану? — предложил я. Мать гордилась светскими успехами Марианы, и всего каких-нибудь несколько лет назад та была ее любимой дочерью. — Я уверен, что ей захочется, чтобы ты еще раз посмотрела на Эсмонда.